Ледовое небо. К югу от линии

С тех пор как Валентина без предупреждения уехала в длительную командировку — местные власти настаивали, чтобы именно она приняла участие в флюорографическом обследовании оленеводов, — он не имел от нее вестей. Радиограмма была первой, если, конечно, не считать случайного привета, переданного каким-то летчиком.

Помедлив в угрюмом молчании, Андрей Петрович разжал пальцы, оставив на матовой поверхности трубки влажный, быстро испарившийся след.

— Ладно, — сказал он, обнажив крепкие зубы в безразличной улыбке. — Уговорили! В пятницу махнем на Ламу… Может, хоть чир заловится.

— Обожаю ловить рыбу! — Галя, как девочка, закружилась на одной ножке. — Прелесть!

— Пошли, — Мечов поманил за собой Лосева. — А то борщ простынет.

Герману Даниловичу так и не суждено было увидеть, как производят мощный подземный взрыв: шестьдесят два шурфа, по восьми патронов на каждый. Особого сожаления он не испытывал. И без того нашлось над чем поразмыслить. Шумовые эффекты могли только помешать.

НА СТОЙБИЩЕ

Через черную палатку с флюорографическим аппаратом жителей Китовой балки пропустили за полдня. Еще три часа ушло на проявление снимков. Если бы Валентина Николаевна Звонцова могла заранее знать, что в низине за дюнной грядой окажется всего девять чумов, то наказала бы летчику вернуться еще сегодня. Ночь, вернее отведенные для сна часы беспокойного полярного дня, могли бы встретить тогда на соседнем стойбище, затерявшемся в междуречье Соленой и Большой Хенты.

Но вертолет ожидался только завтра, в лучшем случае к середине дня.

Доктор Звонцова переоделась в тренировочный костюм и забралась в дюны, где устроилась с книжкой на полузасыпанном древесном стволе. Для полного блаженства она прихватила кулечек жареных семечек, которыми щедро снабдил ее моторист Сережа.

Валентине Николаевне не читалось. Смежив веки и подставляя лицо солнечному потоку, она с блаженной улыбкой поглаживала теплое и гладкое, как моржовая кость, дерево. Выскользнувшая из рук книга валялась на песке, и налетавший изредка ветерок резко листал страницы, пересыпая их белыми, как манка, крупинками. Пронзительно пахло гниющими водорослями, древесными почками и тонким будоражащим хмелем болотных проталин. Вспоминалась молодость, сырые весны в Приозерске, шелест прошлогодней метлицы на озябшем песке. Невыразимо потянуло куда-то далеко-далеко.

Таял на языке привкус соли. Перекликались чайки. Вкрадчиво шуршал сухой вейник. Не оставлявшее Валентину предчувствие неотвратимой беды впервые ослабило мертвую хватку. С робкой радостью она пробовала дышать полной грудью, словно вышла на улицу после долгой болезни. Да так оно, собственно, и было. Поездку по стойбищам она восприняла как дар свыше. Последние месяцы, отравленные неизбывной тоской, дались особенно трудно. Бывали дни, когда она чувствовала себя такой одинокой, такой потерянной, что тошно было возвращаться домой. Потому и засиживалась допоздна в диспансере. Ее незаурядный врачебный опыт и самоотверженность сделались притчей во языцех. Друзья считали ее святой, завистники — действующей исподволь карьеристкой. Почему-то никто не задумывался, что главной причиной бессонных бдений было вечное, как мир, святое и горькое бабье одиночество. Было невдомек, что, соглашаясь чуть ли не с радостью подменить на дежурстве любого из коллег, она бежала от опостылевшей тишины собственного жилья. Сперва копила отгулы, чтобы в любой момент «подстроиться» к запутанному распорядку Мечова, потом привыкла и даже стала находить известное удовлетворение в вынужденном подвижничестве.

Тем более, что и для руководства оно не осталось незамеченным. В горздраве врача Звонцову ставили в пример другим. Второй год ее портрет висел на доске Почета в самом центре города. И нельзя сказать, чтобы это ей не нравилось. Совсем напротив. И все же, просыпаясь по утрам, она не чувствовала себя счастливой. Ее до тошноты изнуряло тревожное ощущение сжимавшегося вокруг кольца. Она смертельно устала от вечного ожидания. Ожидая с волнением Андрея или хотя бы вестей от него, она заранее готовила себя к неудаче. Оттого и редкая радость была не в радость. Переполненная горечью очередной обиды или разочарования, она все думала и собиралась раз и навсегда оборвать, вырваться из капкана. Понимала, как непозволительно, как преступно сжигать свое невозвратимое сегодня, которое только и есть жизнь, во имя смутных обманчивых упований.