Ледовое небо. К югу от линии

— Как зачем? — удивился Спартак ее недогадливости. — Так им надо. Комариную пору пережидают в прибрежной тундре, а осенью возвращаются назад к лесной границе.

— Смотри, как все у них целесообразно… Я и то наметила, что тут комаров меньше, а ведь сейчас самое их время.

— Морской ветер разгоняет. Потому и зверь жмется поближе к берегу. Островные олени вообще всю зиму в тундре проводят. По распадкам держатся, где много ягеля и снег не так глубок. Весной они тоже на север несутся, прямо по льду на острова.

— Как вы великолепно во всем разбираетесь! — восхитилась Валентина. — Настоящий оленевод. Может, вам лучше на зоотехника пойти учиться? Или на ветеринара?

— Я море люблю. И математику. Мы уже дифференциальные уравнения второго порядка решаем.

— Но ведь вы и оленей превосходно знаете. Наверное, потому, что дедушке помогать приходится?

— Отчасти… Вообще мы, эвенки, охотники. И отец мой и мать промышляли зверя: песца, соболя… А оленей на поколюгах били, где они через море переправляются… Их на льдине унесло, отца и мать, я их не помню. Совсем маленький был.

— Дедушка тоже охотился?

— Он шаманом смолоду был, потом бросил, на капитана выучился.

— Как интересно!

— Интересно, — согласился Спартак. — Теперь шаманов совсем не осталось. Последний, говорят, где-то в горах век доживает, а жаль.

— Жаль? — удивилась Валентина. — А почему? Разве они не обманщики?

— Обманщики, конечно, и вообще никаких духов нет. Но встречались и среди них настоящие люди, такие, как дед. Эти не обманывали. Не по своей воле в шаманы шли, зову следовали. Болезни умели излечивать, тоску изгоняли.

— Тоску?

— Не верите? — он нашел ее глаза и, словно преодолевая внутреннее сопротивление, заглянул на самое дно, но тут же скользнул в сторону, как на невиданную преграду натолкнулся. Валентине Николаевне даже не по себе как-то стало.

— Дед говорил, что и меня голоса звали, — Спартак виновато улыбнулся. — Только он не пустил, прогнал… Иногда я сам чувствую, как вроде занавеска какая-то приоткрывается, но понять, что за ней, не могу… Да и проходит быстро.

— Какая занавеска? — в тревоге за мальчика Валентина легко провела по его жестким коротко остриженным волосам. — Все это выдумки, Спартак, болезненные фантазии. С ними надо бороться.

— Я знаю, — обеими руками он задержал ее пальцы на своей голове. — Какая вы добрая, тетя Валя, — произнес хриплым изменившимся голосом. — И какая несчастная…

— Почему ты так думаешь? — нахмурилась она, вырывая руку.

— Тоска у вас. Я чувствую, я знаю, что это тоска.

— Никак ты не можешь этого знать, — заключила она, стараясь вложить все свое убеждение.

— Может, и не могу, а все же знаю… Помру я в городе, тетя Валя.

— Вздор, — поймав его покорный умоляющий взгляд, она едва удержалась от слез. — Ничего такого не будет, — отчеканила по складам. — Запомни накрепко. Я тебя вылечу.

ОЗЕРО ЛАМА

Темные рои комаров рваной завесой простерлись над речкой. Порывы ветра относили их под защиту юров, но едва наступало затишье, возвращалось и кошмарное марево, танцующее над оловянной зыбью. Ветер хоть и выдувал стремительно опадавший на палубу рой, но отдельные кровососы ухитрялись запутаться в волосах, проникали в одежду, прятались в люках и подволочных углах. Даже под рындой роился реденький столбик, наполняя тончайшим звоном надраенную медь.

Видавший виды буксир, на котором вместе с бригадой проходчиков обосновались Лосев и Мечов, развил невиданные обороты. Оглашая притихшие дали победным ревом гудка и лихо огибая окаймленные пеной каменистые мысы, торопился вырваться из узкого фарватера на озерный простор. Косая волна заливала валуны и долго качала ольховые ветки, отчетливо видимые издалека. Скупо роняя тяжелые капли, они сверкали каждой шишечкой, каждой мокрой сережкой, словно вобрали в себя весь разлитый в безбрежности свет.

Одинокое облачко таяло в отрешенной пустоте желтого неба. Чуть подсвеченное ослепительным рефлектором солнца, где перебегали и корчились зеленоватые вспышки, оно казалось инопланетным гостем, зависшим над зачарованной далью.

Прошло почти четыре часа, как пароходик отвалил от пристани, но ничего не изменилось вокруг. Не стали ближе приземленные черно-фиолетовые горы. Все тот же низкорослый лес то расходился, то смыкался в извивах суровой и быстрой реки.

За кормой, где надрывался кассетный магнитофон и лихо отплясывали чуть захмелевшие горняцкие жены, кипела лиловая, как от марганцовки, пена.

Лосев не мог понять, откуда возник этот изощренный больной колорит. Он был столь же нереален, как остановившееся на ночь солнце, холодный пар над цинковым плесом, застывшее облако. Как облачная тень, угольным эллипсом пятнавшая синий отрог Путорана.

«Вечная печать», — подумал Лосев.