Ледовое небо. К югу от линии

— Отчего ж? С превеликим удовольствием… Как вообще жизнь, Константин Алексеевич? Груз не слишком великоват?

— Ничего, выгребаем помалу… Кстати, вам сообщили, что пароходство дало добро?

— Как же, Константин Алексеевич, наслышан… Вопросы будут?

— По-моему, дело ясное, как полагаешь, Олег Петрович? Готовь все необходимое для буксировки, чтобы время зря не тратить, а мы завтра к ужину подгребем. Не оставим вас на произвол судьбы, не надейся.

— Добро… Если произойдут изменения, дам знать.

— Будем держать связь. Наши радисты, надеюсь, не подкачают. А мы с тобой давай часа через три побеседуем. Подходит?..

— Лучше в двадцать. А то у меня разговор с пароходством.

— По радиотелефону? Молодец твой радист. А мы вот никак не можем пробиться. Разрешишь, как говорится, поприсутствовать?

— Добро, если, конечно, Одесса не воспротивится.

По долгой паузе и ощутимой сухости интонации Константин Алексеевич догадался, что согласие было вынужденным. Вероятно, Богданов подумал при этом, что не только не имеет морального права отказывать, но и не в его власти вообще помешать кому бы то ни было настроиться на разговор.

— Вот и отлично, — закончил Константин Алексеевич. — Один ум хорошо, а два лучше. Итак, в двадцать выходим на связь. Всего тебе наилучшего. Конец, — он с облегчением перевел дух.

— Как только начнут говорить, кликните меня, — кивнул радисту. — Не мешает и нам с берегом посоветоваться.

— Удастся ли? — с привычным сомнением отозвался Шередко.

— Другие почему-то умеют, — многозначительно намекнул капитан. — Постарайтесь, может, и у вас получится… А теперь давайте Одессу.

Василий Михайлович переключил диапазон, не глядя на шкалу частот, подстроился к невнятным голосам, выплескивавшимся из шелестящей завесы. Для лучшей слышимости поменял гнезда приемных антенн.

С сочувственной улыбкой Дугин прислушивался к словам, которые изредка ронял хорошо различимый мужской голос. Да и не нужно было никаких слов, чтобы полной мерой ощутить радость, нетерпение и беспокойство, которые дышали в коротких всплесках, неожиданно вырывавшихся из шумового фона, смягченного торопливой и очень далекой женской речью. Женщина, казалось, не обладала никаким опытом в радиоперекличке, не понимала, что нужно говорить коротко и строго поочередно. Ее характерный тембр тонкой ниточкой трепетал где-то на другом конце мира по ту сторону ревущего занавеса. Она не умолкала ни на минуту и потому никак не могла слышать своего далекого друга, которому оставалось только молчать. Отчаянно и нетерпеливо звала его, слезно жалуясь, что он куда-то пропадает и решительно ничего невозможно понять.

— Вот дура баба! — в сердцах взмахнул кулаком Шередко. — Хоть бы хвылынку передохнула.

— А они иначе не могут, женщины, — снисходительно усмехнулся Дугин. — Им лишь бы излиться. Моя, кажется, огонь, воду и медные трубы прошла, а все никак не научится.

— Так человек же переживает.

— Ничего, успокоится. Разговор-то у них самый обыденный, — Дугин смущенно почесал переносицу. — Ну люблю, ну целую, и я люблю, и я целую, дома все благополучно, и у меня тоже, надеюсь быть такого-то… и далее в том же духе. Как-нибудь разберутся. Тут лишь бы голос услышать, — он затуманился и вздохнул. — Великая, конечно, штука этот радиотелефон. И как мы раньше без него плавали? Непостижимо… Только слышимость никудышняя.

— Так нам же самые плохие частоты достались.

— Да, к шапочному разбору пришли.

Несколько односторонний разговор, наконец, закончился и, как только возникшую паузу заполнил голос радиотелефонистки, Шередко поспешил включиться с вызовом.

— Одесса-радио, Одесса-радио, я теплоход «Лермонтов», — монотонно взывал он, не уставая повторять одну и ту же, похожую на заклинание фразу. Казалось невероятным, что невыразительный тихий зов может быть кем-то услышан, что он не затеряется в бескрайней бездне, наполненной сплошным грохотом, прорезаемой музыкой, разноязыкой речью, грозным завыванием каких-то потусторонних сил.

И тем не менее сигнал, испущенный полуторакиловаттным передатчиком «Лермонтова», не потонул в стонущем эфире. Заклинание и впрямь совершило чудо.

— Вас слышу, «Лермонтов», — вполне буднично отозвалась Одесса-радио. — До вас еще не дошла очередь.

— А долго ждать, дорогая Одесса? — торопливо спросил Шередко. — Мы уже месяц, как с домом не разговаривали, девушка.

— Перед вами еще три парохода.

— Часа два, не менее, — пояснил радист, оглянувшись на капитана.

— Все зависит от того, сколько вызовов, — кивнул Дугин. — Давай прикинем… Три парохода, и на каждом по меньшей мере пять гавриков жаждут пообщаться именно сегодня, итого выходит пятнадцать… Да, два часа — это только-только. А то и все три, потому что четыре минуты — это не разговор. Притом на вызовы какое-то время тоже уйдет… Может, Москву попробуешь?