Ледовый десант

— Зачем такое спрашивать? — удивился Андровский. — Разве мог кто-нибудь из тех, кто служил в Красной Армии двадцать второго июня сорок первого, остаться не тронутым пулями? Этих хлопцев даже раненых уже мало. Убиты. Первый редут, который сдерживал нападение дивизий Гитлера.

— Что верно, то верно, Андровский, — кивнул Стоколос. — И у воинов того первого редута не было такого оружия, какое есть теперь у нас, партизан. На всю нашу Пятую заставу имелось лишь два пулемета и один автомат. Остальное оружие — винтовки сорокалетней давности. Был я ранен серьезно под Сталинградом, лежал в госпитале в Саратове с танкистами, а долечивался в партизанском госпитале, под Москвой, где поставили на ноги и вашего комбрига Микольского… — Стоколос встал. — Отдохнули? Теперь в дорогу.

Партизаны подняли носилки с ранеными. Отряд двинулся сквозь лесные дебри дальше.

Через полкилометра на лесной дороге послышались негромкие голоса. Андрей остановил отряд. Партизаны спрятались за стволы деревьев, приготовили к бою оружие.

Стоколос узнал на сером коне Шпиленю-отца, подбежал к нему.

— Привет батьке Шпилене!

— Приветствуем партизан польской бригады! — крикнул Шпиленя, подняв левую руку.

Увидев лежащего на подводе Шмиля, Стоколос вздрогнул. Бросился к подводе.

Его остановил Шпиленя-отец.

— Осторожно! Тиф. Твой Шмиль болен.

Стоколос остановился.

— Несолидно воюет немчура. Отравили воду в кринице. А наши минеры напились той отравы, — печальным голосом произнес Шпиленя-отец.

Стоколос не знал, что и сказать в ответ.

Шмиль широко открытыми глазами с покрасневшими прожилками на белках смотрел на Андрея и не узнавал его. Но вот узнал. Поднял голову. Закричал:

— Я не больной! Я просто устал! Андрей, милый друг, ты ведь веришь, что я не болен тифом? А они хотят отправить меня в госпиталь. А ночью будет решительный бой!..

— Шмиль! Ты уже раздавил два градусника! — Шпиленя-отец повернулся к Андрею: — Не хотел мерить температуру, выругал фельдшера. У нас теперь нет градусников. Придется просить у главного терапевта Мерлиха. А если и у него есть такие Шмили, то вся партизанская медицина осталась без термометров.

Шмиль провел рукой по пересохшим губам, посмотрел грустно на Стоколоса.

— Успокойся. Я поговорю о тебе с Василием Андреевичем. Может, терапевт Мерлих больше разбирается в болезнях, чем ваш фельдшер. Крепись. Ты меня понял?

Шмиль молча кивнул.

Оба отряда вместе направились к партизанскому лагерю.

20

Комбриг Микольский привел в госпиталь в сопровождении двух своих батальонов обоз с ранеными красноармейцами. На полусотне повозок страдали, мучились от боли девяносто четыре бойца. Пятеро умерли на трудной двухсуточной дороге к партизанскому госпиталю.

Теперь раненых на хуторе стало двести человек, да еще десять партизан были больны брюшным тифом. Хат для размещения раненых и больных не хватало — в каждой хуторской семье ютились родственники или просто беженцы из Ровно, Клевани, Цумани и Луцка.

Партизаны начали строить шалаши.

Вскоре два шалаша были уже готовы, внутри каждого загорелись небольшие костры.

В одном из шалашей разместили тифозных. Лежал здесь и Шмиль. Медики определили: брюшной тиф. Однако Шмиль протестовал против этого диагноза и ждал, когда на хутор вернется главный партизанский терапевт Мерлих — его срочно вызвали в отряд имени Богуна вместе с хирургом Юхном оперировать комиссара отряда.

Шмиль думал об одном: как бы убежать из этого шалаша, оседлать коня и помчаться вслед за отрядами, которым предстоит штурмовать Цумань. Он не мог смириться с тем, что партизаны без него будут брать город.

Шмиль лежал на мягких ветках сосны с закрытыми глазами. Вот-вот должны прийти Живица, Стоколос и Леся. Что же их так долго нет? Почему задерживаются? Уже скоро стемнеет, обещали же прийти.

За стеной послышались чьи-то шаги.

В шалаш вошел плотный, широкоплечий мужчина. Это был главный партизанский терапевт Мерлих.

— Где тут осетин Шмиль?

— Это я, доктор…

— Здравствуй, Шмиль! Прислал меня к тебе сам Василий Андреевич. Показывай язык.

Шмиль показал язык.

— О! — воскликнул Мерлих.

— Что значит «о»? — спросил встревоженно Шмиль.

— Не делай мне большие глаза, кавказец! Припухший язык, следы от зубов на языке.

— Это от злости. Пять дней молчал, держался. И вот…

Мерлих стал ощупывать живот, приговаривая:

— Бледный он у тебя. Надутый. Все это признаки…

— Разве бывают румяные животы? — улыбнулся Шмиль.

— Мне не до шуток! Бледный живот через неделю покроется розовыми пятнами. У тебя сыпной тиф. Так вот, — Мерлих повернулся к остальным больным. — Всех вас надо бы перевести в хату. Вам нужно тепло. Но, к сожалению, даже тяжело раненных негде приютить. Как аппетит, Шмиль?

— Нет никакого аппетита. Меня все время мучает мысль о погибшем друге Устине Гутыре…

— Верю. Тебе тяжело. Но есть надо. И по пять раз в день. Пей чай, компот. И полный покой, — Мерлих окинул взглядом шалаш, понуро покачал головой. — Санитары будут натирать камфорным спиртом или подсолнечным маслом места, на которых лежишь, между лопатками и ниже… Да. Не делай большие глаза! Придется полежать недели три. Что поделаешь. Такова жизнь.