Легенда

Мы не переживем этого лета. Ты воин, Иоахим, и достойный воин. Твоя жизнь стоит дороже сломанной сабли. Своим поединком мы не доказали ничего, кроме того, что мы мужчины. Впереди у меня только война — и, раз уж мы больше не свидимся в этой жизни, мне хотелось бы верить, что позади я оставляю хотя бы немногих друзей. Хочешь пожать мою руку? — Рек вложил меч в ножны и протянул руку.

Высокий сатул улыбнулся:

— Чудно это — когда моя сабля сломалась и смерть заглянула мне в лицо, я спросил себя, как поступил бы на твоем месте. Зачем ты едешь навстречу своей гибели?

— Это мой долг, — просто сказал Рек.

— Да будет так. Ты предложил мне дружбу — я принимаю ее, хотя и поклялся страшной клятвой, что ни один дренай не пройдет спокойно по сатулийской земле. Я дарю тебе свою дружбу, потому что ты воин и потому что тебе предстоит умереть.

— Так скажи мне, Иоахим, как другу — как поступил бы ты, если б сломался мой меч?

— Я убил бы тебя, — сказал сатул.

Глава 17

Первая весенняя гроза разразилась над Дельнохскими горами, когда Джилад сменил часового на первой стене. Гром сердито рокотал над головой, и кривые зигзаги молний пронзали ночное небо, на краткий миг освещая крепость. Свирепый ветер с пронзительным воем несся вдоль стен.

Джилад приютился под навесом надвратной башни, около жаровенки с горячими углями. Плащ его промок насквозь, и вода, капая с мокрых волос на плечи, затекала под панцирь, пропитывая кожаную кольчугу. Но стена отражала тепло от жаровни, а Джиладу доводилось проводить и худшие ночи на Сентранской равнине, откапывая овец из-под снега. Он то и дело приподнимался и поглядывал через парапет на север, выжидая, когда молния озарит равнину. Все было спокойно.

Где-то ниже по стене молния ударила в другую жаровню, и угли долетели до Джилада. «В такую ночь только доспехи и носить», — подумал он и, вздрогнув, прижался поближе к стене. Буйный ветер с севера понемногу уносил грозу на Сентранскую равнину, но дождь лил по-прежнему, разбиваясь о серые стены и стекая по башням. Редкие капли шипели, испаряясь на углях.

Джилад достал из поясной сумки полоску вяленого мяса, оторвал кусок и принялся жевать. Еще три часа — а потом три в теплой койке.

Из мрака за стеной донесся какой-то звук. Джилад повернулся и схватился за меч, охваченный суеверным детским страхом. В свете жаровни прорисовалась огромная фигура.

— Спокойно, паренек, это я, — сказал Друсс, садясь по ту сторону жаровни и протягивая к огню свои ручищи. — Греешься, значит?

Его белая борода промокла насквозь, и черный кожаный колет сверкал, омытый ливнем. Дождь перешел в мелкую морось, ветер перестал завывать. Друсс напевал под нос старую военную песню. Джилад ждал, что он скажет дальше. «Замерз, парень? Нужен огонек, чтобы отогнать призраки?» «Надо же было старому ублюдку выбрать как раз мои часы», — думал он. Молчание становилось все более гнетущим, и Джилад не мог больше его выносить.

— Слишком холодная ночь для прогулок, — сказал он, проклиная себя за почтительный тон.

— Я видал и похуже. И мне нравится холод. Он как боль — напоминает тебе, что ты жив.

Слабый свет бросал глубокие тени на обветренное лицо старого воина, и Джилад впервые разглядел на нем усталость. «А ведь старик-то измотан вконец», — подумал он. Годы не спрячешь за легендарными доспехами и ледяными взорами. Друсс крепок и силен как бык — но он стар. Время, неутомимый враг, одолело его.

— Веришь или нет, — сказал Друсс, — но нет ничего хуже для солдата, чем ожидание перед боем. Я все это уже испытал — а тебе доводилось бывать в бою, парень?

— Нет, не доводилось.

— Это не так страшно, как тебе кажется, — стоит только убедиться, что в смерти ничего особенного нет.

— Зачем вы так говорите? Я другого мнения. У меня есть жена и дом — я хотел бы увидеть их снова. Мне еще жить да жить.

— Все так. Но ты можешь уцелеть в этой битве, а потом подцепить чуму — а не то зверь тебя разорвет или рак доконает. Тебя могут убить разбойники, ты можешь свалиться с лошади. Так ли, этак, но ты все равно умрешь. Все мы смертны.

Я не говорю, что ты должен сдаться и встретить смерть с распростертыми объятиями. Нет, ты должен бороться. Один старый солдат, мой хороший друг, говорил мне когда-то: тот, кто боится поражения, никогда не победит. И это правда.

Знаешь, кто такие одержимые?

— Доблестные воины.

— Верно, но не совсем. Одержимый — это убойная машина, остановить которую невозможно. А знаешь почему?

— Потому что он безумен?

— Да, и это верно, но не до конца. Он не защищается, потому что ему все равно. Он наступает, и другие — те, кому не все равно, — умирают.

— Вы полагаете, что они хуже его? По-вашему, только тот, кто убивает, велик?

— Я не то хотел сказать... Но пусть, будь по-твоему. Если бы я взялся крестьянствовать, вот как ты, соседи сказали бы, что я хуже тебя, и считали бы меня никудышным крестьянином. А на этих стенах о людях будут судить по тому, сколько они проживут. Плохим солдатам придется либо перемениться, либо умереть.