Легенда о Людовике

— Вы верно поступили. Тибо, вы нужны нам. Его величеству и… мне, — поколебавшись, добавила Бланка. Она не сказала бы так при посторонних, и Тибо этого хватило, чтобы его темные глаза радостно блеснули на его улыбчивом длинном лице.

— Что угодно, мадам, приказывайте.

— Идите сюда. Говорите тише. Луи, и вы подойдите тоже… Слушайте, Тибо. Я хочу, чтобы сегодня на закате мы покинули Реймс.

— Приказать готовить кортеж, мадам? Будет трудно управиться за день, а впрочем…

— Я же сказала, чтоб вы меня слушали! Я хочу, чтоб мы покинули нынче же Реймс. Вы, я и Людовик. И Плесси, и, может быть, де Молье… И никто больше.

Тибо Шампанский моргнул. У него были очень густые, длинные, загнутые ресницы, кидавшие тени на высокие скулы — от этих ресниц глаза Шампанского Менестреля становились совершенно неотразимы, когда доходило до завоевания дамских сердец. Однако эти же глаза преглупо таращились и мигали, когда их обладатель не мог взять в толк, о чем ему говорят.

— Мы пятеро, мадам? То есть… вы хотите сказать…

— Побег, — сказала Бланка и почувствовала, как ребенок в ней снова толкнулся. — Да, именно это я хочу сказать.

— Но отчего, Господи Иисусе, осмелюсь я спросить?

— Оттого, — сказала Бланка, бросив молниеносный и, как она надеялась, красноречивый взгляд на Луи, — что я боюсь за свою жизнь, а пуще того — за благополучие своего сына. Достаточная ли это причина, чтоб вы поверили мне?

— Разумеется, — неуверенно сказал Тибо. — Но… могу ли я узнать основания для…

— О Боже, вы ведь сами видели Моклерка в соборе — какие вам еще основания! — воскликнула Бланка, и Тибо нахмурился.

— Вы хотите сказать, что…

— Да, да, я хочу сказать, что этот негодяй угрожал мне и пытался давить на моего сына! И я не знаю, что он еще предпримет, когда поймет, что завладеть добычей не так легко, как он рассчитывал. Я не знаю, до чего он способен дойти, а вы знаете, Тибо?

— Знаю, — мрачно сказал тот. — Знаю, мадам. Именно поэтому с вами согласен. Я все сделаю.

— Стойте… нам нужен… дайте мне минутку подумать… да, нам нужен монах.

— Монах? — внезапно спросил Луи, до этого мгновения не проронивший ни слова и лишь молча внимавший матери.

— Да, простой монах, лучше всего нищенствующий брат. Доминиканец или францисканец — я слыхала, их сейчас необычайно много в Реймсе. Найдите мне такого до полудня, Тибо, скажите ему, что мы в опасности и просим божьего заступничества.

— Но отчего бы не попросить епископа Суассонского? Я уверен, он…

— А я уверена, что Моклерк уже имел беседу и с епископом Суассонским, и со всеми прочими прелатами и сеньорами, явившимися на коронацию. Неужели вы думаете, он посмел бы говорить со мной и с Луи таким образом, если б не подготовился как следует? Он уверен, что загнал нас в угол! И, надо отдать должное, это ему почти удалось… Бежать, я хочу бежать отсюда, Тибо, и немедля, иначе я здесь просто умру.

— Нет, матушка, вы не умрете, — твердо сказал Луи, подступая к ней и беря Бланку за руку, которой она не отняла. — Не бойтесь ничего. Я буду с вами. Я всегда сумею вас защитить.

«А я — тебя, дитя мое», — подумала Бланка и сказала:

— Подумайте хорошенько, куда мы можем направиться. Нужен замок или городок в окрестностях, достаточно неприступный и, самое главное, принадлежащий человеку, в чьей верности вы нисколько не сомневаетесь. Есть у вас что-либо на примете?

— Мм, — Тибо закусил губу, — может быть, Монлери? Это около двадцати лиг отсюда. Я не думаю, что в вашем положении дальнее путешествие…

— Забудьте о моем положении. Я выдержу. Я все выдержу, лишь бы увезти отсюда короля. К полудню жду вас с новостями, а пока ведите себя как ни в чем не бывало. И вы, Луи, тоже. Лучше всего вам сказаться пока нездоровым… главное, никого не принимайте, кроме графа Шампанского и Плесси, ни под каким видом. Помните, что я очень люблю вас.

— Я помню, матушка.

Бланка не сводила с сына глаз, и все же уловила боковым зрением быстрый, почти ревнивый взгляд Тибо, которым тот сопроводил ее признание. Несчастный, глупый Тибо… Не место и не время было для разговора об этом. И никогда не будет ни места, ни времени.

— Вы спали сегодня, Луи? — спросила она, когда граф Шампанский откланялся.

— Еще нет.

— Поспите. Вам понадобятся силы.

— И вам тоже.

— Вы правы. Можете поцеловать меня, как будто на ночь, хотя, впрочем, уже давно рассвело, — она рассмеялась, и Луи сказал:

— А как же утренняя молитва, матушка? Уже пора вставать к ней, как же спать?

Смех Бланки оборвался. Она выпрямилась в кресле и взяла своего сына за обе руки, будто это он был ее вассалом и она принимала его присягу.

— Если хотите, сын мой, давайте помолимся сейчас вместе. Так будет лучше, я думаю.

— Да, матушка.

И пока он читал Agnus Dei, Бланка смотрела на его такое серьезное и такое детское при этом лицо, лицо сына и короля, и думала: «Ты возомнил, Моклерк, будто я сдамся тебе без боя? Больше того — ты думал, мой собственный сын сдаст меня тебе без боя? Ты не знаешь нас. Но ты нас узнаешь».