Легенда о Людовике

Он не ограничивался только сдержанностью в одежде, в еде и манерах. Сдержанность легко переходила у него в строгость, строгость — в суровость, а суровость — в безжалостность. Он был таков с другими, а к себе он никогда не бывал добрей, чем к другим. Через несколько лет после возвращения из Палестины, повстречавшись и побеседовав с несколькими святыми людьми — монахами, разумеется, в том числе известным доминиканцем Гуго де Динем, — Людовик принялся практиковать самобичевание. Жуанвиль узнал об этом одним из первых и был настолько потрясен, что выдал себя, сказав вслух: «Сир! Но должна же быть какая-то мера! Вы не монах, вы — король!» «В самом деле, — ответил тот с тяжким вздохом, рассеянно потирая широкой ладонью свое рассеченное плечо. — Я хотел бы быть монахом, но рожден быть королем. Как жаль, что наш мир таков».

В ту весну, когда Жуанвиль возвратился после полугодового отсутствия, король впервые устроил на Пасху крестный ход улицами Парижа с публичным самобичеванием. На Страстную пятницу он шел по камням мостовой от Сен-Дени босиком, во власянице, надетой на голое тело, усердно и неистово хлеща себя по плечам кнутом для погона скота, и лицо его было таким ясным, светлым и умиротворенным, что смотреть на него было еще больней, чем на кровавые полосы, проступавшие на рубахе короля. С ним шло полсотни монахов из аббатства Сен-Дени, а также монахи других аббатств и орденов, пожелавшие разделить покаяние с королем. Епископ Шартрский возглавлял шествие с молитвенником в руках и читал молитву. Люди плакали, глядя на это. Жуанвиль, следовавший в некотором отдалении от шествия, но тоже пешком, смотрел с сухими глазами. Мысли его в это время года всегда были одни и те же, но нынче он думал о том, знает ли Людовик, что даже те, кто еще негодовали на него за недавний жестокий приговор парижанину-богохульнику, теперь простят его, видя, как он бьет себя кнутом по плечам. И еще Жуанвиль думал, что король Людовик не был бы королем Людовиком, если бы не понимал этого и не использовал это. В самом искреннем его порыве всегда была доля расчета и даже театра; и в то же время даже самого рассудочного поступка не мог он совершить, если бы это шло вразрез с его совестью. «И он один такой, — думал Жан Жуанвиль, глядя, как ноги его короля месят густую дорожную пыль. — Он такой один. Господи, и отчего моя лошадь не пала на двадцать лье раньше! Тогда бы я опоздал к Пасхе и мог бы хоть не видеть всего этого».

Он обожал своего короля за то, что его король таков, каков есть, — и в то же время не мог на это смотреть.

Вскоре после Пасхи Людовик спросил его, как бы между прочим:

— Что бы вы предпочли, Жан, — заболеть проказой или впасть в смертный грех?

— Сир, — ответил тот, не колеблясь ни доли мгновения, — я готов совершить хоть дюжину смертных грехов, лишь бы не заболеть проказой!

Он сказал чистую правду, так, как делал всю жизнь, и все же Людовик нахмурился, сильно разгневанный этим ответом.

— Это вы очень зря, — резко проговорил он, и не разговаривал затем с Жуанвилем целую неделю, даром что перед тем они не виделись так долго.

С каждым годом он становился все лучшим королем; с каждым годом он был все ближе к святости; с каждым годом жить с ним бок о бок и быть его другом становилось все тяжелей. Но Людовик нес свой крест безропотно, что ж Жуанвилю было роптать из-за своего?

За двадцать пять лет брака король Людовик и королева Маргарита зачали одиннадцать детей. Пятеро из них родились до отбытия в святую землю, четверо — за шесть лет, проведенные в Акре, и, наконец, двое младших, Робер и Агнесса, появились на свет совсем недавно. Эти двое были еще совсем малыши — Роберу было восемь, Агнессе четыре — и бегали по дворцу и дворцовому парку, смеясь, резвясь и играя, словно самые обычные дети. Двое старших, Изабелла и Филипп, были взрослые женщина и мужчина. Филипп женился на принцессе Арагонской, а Изабелла уже два года как стала женой Тибо Шампанского — сына того самого Тибо, который столь много сделал для Людовика в начале его правления и был так близок с королевой-матерью.

Средние дети — те, кто не покинули еще отчий дом, но уже вышли из беззаботного и безответственного младенчества, — вот кто сполна ощущал на себе отцовскую любовь и внимание Людовика Святого.