Легенда о ретивом сердце

Весь день падал снег так, что за серой мелькающей пеленой скрылись Ока и разгромленная улица; весь день голосили над убитыми овдовевшие женщины. Потом их сменила вьюга, стала выть, переметывать снег. Мертвых сожгли за селом: земля окаменела и не поддавалась лопате. Гудело на ветру пламя, огненный хвост хлестал, разгоняя тучи белых мух. Тризны никакой не было...

...Отец и мать пришли без хвороста, вязанки так и остались лежать на околице. Впервые видел Илейка отца таким — лицо его дергалось, он без конца повторял: «Да-а, да-а...» Мать не вбежала в избу, нет — тихо, робко вошла, остановилась у порога и шепотом позвала:

— Илья... Илья...

Высекли огонь, зажгли лучину, и по мерзлой двери побежали веселые огоньки. В избе сразу стало как-то теплей, уютней, а за окном все выла метель, шатала избу. Снежные бичи нещадно секли кровлю и стены.

— Горе нам, горе,— вздыхал отец.

Он прилаживал и горшку отбитый черепок, обматывал мочалом.

— Никто нас не защитит. Боярин ворота закрыл. Кто раньше поспел — спрятался, а кто после прибег — не пустил. Что ему кровь наша... Сидит себе за дубьем.

Свет лучины делал его лицо жестким, будто вырезанным из дерева. Блестела плешь на голове — в молодости медведь «причесал», когда Иван Тимофеевич брал его на рогатину.

— Откуда они? — тихим голосом спросила Порфинья Ивановна.

Руки ее дрожали, веретено стукалось о ножку стола.

— Откуда?— повторил отец, прислушался, будто сам задал вопрос, и со вздохом ответил:— С Волги-реки, должно... Запозднились с пушниной, или булгары их потрепали. Л живут они за Студеным морем, далече... Снежно и темно на Нурманской земле.

Отец поскреб жесткую щеку, помолился коротко:

— Скотину от медведя, от волка, от лихого человека, боже Велес, упаси!

Затем расстегнул пояс с кожаной скобой для топора, снял лапти, поставил в печурку сушиться, лег на полу и укрылся тулупом. Оттуда еще некоторое время глухо звучал его голос:

— Поколотили нас... Нелюба убили, а у него пятеро... Худо. Щуров видел — прикочевали с севера, год неурожайный сулят. Л тут еще, слышь, мать, в зерновой яме жук завелся... Земля старопахотная, истощала, надо бы покой дать. Нет, лучше и не родиться мужиком. Что ему радости? Боярин ноги отнимает, варяги да печенеги утесняют, предадут конечной пагубе нас.

Отец закашлялся, пробормотал что-то крепкое и захрапел. Но через несколько минут проснулся:

— Слышь, мать, хворост-то заметет — не доберешься.

— Спи, Иван Тимофеевич, я заприметила место.

Вьюга обрушивала на избенку целые груды снега, сметала его с кровли пронзительной певучей пылью, задувала во все щели так, что лучина трещала, испуская клубы дыма. Угли с шипением гасли на полу. Мать невольно вздрагивала, останавливала крутящееся веретено, прислушивалась. Прислушивался и Илейка, ему все казалось, что варяги вернутся, загремят доспехами. Но вьюга по-прежнему бесновалась за окном, и никто не мог прийти в такую непогодь.

— Ма... ма...— позвал Илья шепотом,— хочу спросить...

— Чего тебе, Илеюшка? — так же шепотом отозвалась Порфинья Ивановна.

— Ничего не слышишь?

— Нет. А что?

— Почудилось, кто-то ходит...

— Где?

— А по двору, вкруг избы. Будто бы медведь на липовой ноге.

— То Пятнашка в закутье.

— Может, и Пятнашка,— со вздохом согласился Илейка.

Снова зажужжало веретено, и тут что-то стукнуло в дверь, прокатилось по кровле.

— Ага! Я говорил!

— То ветер, Илеюшка.

— А чего он по крыше-то?

— Бегает. Не спится ему, самое время погулять. Выпустил его лукавый Стрибог и смеется, слышишь, хохочет?

— Нет, мать. Он плачет. Нельзя никому ноне смеяться.

— Спи, чего тебе.

— Сна нету... Кто-то придет, мать... Гостем.

— Выдумываешь!

— Право.

Дверь вдруг рвануло, едва не сняло с петель словно кто-то навалился на нее мощным плечом. Илейка со страхом смотрел на подскочивший крючок, который каждую минуту мог сорваться, и тогда... Вот-вот голос раздастся снаружи — гортанный, громкий, просунутся в избу остро отточенные секиры. Кто-то невидимый подержал дверь в напряжении и отпустил. Тихо, мирно завозилась Пятнашка в закутье. Илейка с радостью прижался бы сейчас к ее теплому боку и заснул крепко-крепко, чтобы, проснувшись. увидеть все другим. Совсем недавно случилось, а каким далеким казалось. Теперь он знал, что такое смерть. Она заглянула в его глаза. Не сморгнул. Забыть ничего нельзя. Не зря из-под сбившейся подушки отца выглядывает широкое лезвие топора, холодит ему шею.

— Мать, а мать.— тихо позвал Илейка,— так всегда?

— Что Иле юшка?

— Убивать всегда будут нас?

— Кого нас? — переспросила Порфинья Ивановна.

Она повернула к сыну изможденное лицо, насторожилась.

— Мужиков.— просто ответил Илья.

— Так и будут... Нет нам защиты.

— А как же князь?

— О-хо-хо, Илеюшка,— протянула мать.— князь-то так далече, что и помыслить трудно. В Киеве он. Там и суды вершит. Он нам не радетель. Все-то леса, леса дремные да реки, да поля бескрайние.

— Нет, значит, защитника? — повторил Илейка.

У него своих забот целая торба. Сказывают, в низовых землях разбойничают печенеги. Крепко села беда на плечи. Выйдет ратаюшко в поле, тот степняк уже трясет железом над ним.