Легенда о ретивом сердце

Изредка попадались бедные селения, уставленные жидкими изгородями с лошадиными черепами па кольях. Села казались вымершими: так мало в них было жизни. Люди глядели мрачно, недружелюбно, ничуть не удивлялись появлению всадника. Это были звероловы и бортники, лесной вольнолюбивый народ. Помнили, как тому два года киевский князь навел полки па их землю и взял ее копьем. Вятичи покорились Владимиру, но скрепя сердце, неохотно, затаились, чтобы восстать, когда придет случай. Поэтому они глядели неприязненно на каждого незнакомца, видя в нем киевлянина или человека, подосланного Киевом. Корки хлеба не давали. Илейка прямо-таки голодал, отощал, глаза ввалились. Ночевать приходилось в неубранной копне сена или где-нибудь под раскидистым деревом.

Однажды Илейка проснулся я почувствовал как горячие волны ходят по всему телу. Голова легко кружилась, а ноги отяжелели, будто колоды. Превозмог себя, поднялся, свистнул стреноженного коня, мирно щипавшего траву. Кое-как забрался в седло и поехал шагая. Понял, что захворал.

Облака пали на луг овсяным киселем, зелеными пятнами наплывали перелески, отдельно стоящие березы казались нищими в лохмотьях. Противно смотрели отовсюду мокрая глина, грязь и песок. Илейка постукивал зубами и не слышал ни одного живого голоса, даже воробьи куда-то попрятались. Все заглушили журчащие потоки, звонкая капель я дробный стук дождя по листве. Ехал как во сне. Дорогу перегородил широко разлившийся ручей; вступил в него и едва не был снесен водою. Кровь прилила к вискам. Дальше ехать не мог, решил остановиться, но почему-то все ехал я ехал. Снова наплывали зеленые пятна перелесков, гнетуще однообразно тянулась дорога. Потерял счет временя и чаще клевал носом.

Может, день ехал, а может, вечность. Над головой неожиданно засветил месяц, будто серп в колодце. Конь, обманутый неверным светом, уперся в плетень, из-за которого торчали ветки кустарника. Послышался какой-то странный шум, не то вой, не то крики, стук и хлопанье бичей. Шум быстро приближался, и вскоре появилась орущая, размахивающая факелами толпа людей. Это было так неожиданно и ошарашивающе. Красные в свете факелов лица, распущенные косы женщин, безумные глаза. Одни кричали, другие причитали, третьи гнусавили какие-то, давно забытые Ильей, заговоры. Каждый стучал камнем в доску или железную сковородку. Ничего нельзя было разобрать из их выкриков — все слилось в один протяжный стон, который никак не мог оборваться. Взметывались дубины, косы, ухваты, к небу простирались руки с горящими клочьями соломы.

Толпа поравнялась с Илейкой, и он увидел в середине ее девушку с распущенными волосами и запрокинутой годовой. Девушка была впряжена в соху, за которой ковыляла старуха повещалка. Борозда жирной грязи пропадала во мраке. «Мор! Мор!» — только и разобрал Илейка из всего этого несусветного гама. Ненависть, отчаяние, лютая злоба владели людьми. Падали, поднимались, измазанные грязью, шли, подталкивая девушку. Илейка не мог опомниться, голова кружилась, звенело в ушах. Будто сквозь сон слышал: «Тут, тут! Выпрягайте!» Толпа остановилась, но шум нарастал. Сдвинулись плотнее у старого дуба, на котором висели два-три мокрых полотенца — дар богам. Снова вынырнул из-за туч месяц, словно спешил посмотреть, что же будет дальше. Никто не видел лица соседа, никто не видел ничего, все взоры приковала девушка.

— Вознесем! Вознесем! Пусть говорит с небом! — выкрикнул костлявый черный, что головня, смерд и схватил девушку.

Подскочили еще трое, и она поднялась над головами, легкая, как птица. Миг — и взовьется в небо.

— Бей, секи, руби человечью смерть!

— Сгинь, черная немочь!

— Запахали, запахали смертушку!

— Молись. Синегорка, — грозила скрюченным пальцем старуха, — прощайся!

— Прощайте, звездочки-огонечки, — заговорила вдруг звонким голосом та, задрожала.

— Кайся! Кайся!

— Разбойная девка! Степнячка! Нет твоего роду, не знаем, кто ты, откуда пришла!

— Морана[12] не ждет! Мор идет. Проси за нас, Синегорка! Боги ждут, а Морана не ждет, по пятам идет! Пощади нас и нашу скотину!

— Прощайте, лес и зеленый дол, быстрые реки и птицы, — проговорила девушка. — Несите, птицы, мою печаль.

— Что она? Зачем?! — невольно шумела толпа. — Какие птицы? Они спят, они не слышат…»

— Прощайте, травы степные. Прости, мать-земля! Не. возбранила ли я тебя? Простите, буйные ветры и вихри, может, и вас обругала или мыслью помыслила, — выкрикнула девушка и наклонила голову. — С кем еще? С кем?

Гневно сверкнули ее глаза, узкие, с косинкой, дурные глаза.

— С нами! С нами! — завопили осипшие в эту сырую ночь голоса. — У нас проси прощения!

Синегорка воздела руки:

— Нет вам прощения!

— Слышите, люди?! Прокляла нас ведунья. Мать у неё дивьего народа! Мор наслала, когда с непокрытой головой ходила! И в Рязани ее видели, и в Чернигове блукает по бездорожью, беспутная.

— На крутой горе высокой, — старалась перекричать всех старуха повещалка, — стоят котлы кипучие, возле тех котлов старцы старые. Сулят старцы животы долгие, на ту злую смерть кладут заклятье великое!

— За-а-клятье ве-е-ликое! — подхватили все.