Легенда о ретивом сердце

— Не-е, Муромец, — тянул мужичонка, — не могу спать, и хочу, а глаза не смыкаются, нет мне сна. Двенадцать дней тому, как порезали всех моих ближних. Мы в сельце жили своим родом, мед собирали, бортничали, всё одно как пчелы по лесу летали, а они забрались к нам и порезали всех. Меня не было, на заимке у пасечника Будрыя ночевал — потому сон одолел тогда, свалил. Да, видно, последний то был сон, не могу и крошки заснуть — все тяжелая дрема.

Голос его звучал глухо, он с усилием втягивал воздух, словно на груди лежала тяжелая каменная плита.

— Крепись — по Чернигову уснешь спокойно, — положил ему на плечо руку Илейка, а Попович сунул жесткую хлебную корку:

— Пожуй.

— Вот я и думаю, кто я теперь? А? — словно не слыша их, продолжал бортник. — То я был Ратьша из Вязинков, и был я отцом и братом, и еще дедом должен был стать, а теперь кто я, а? За одну ночку кем стал? Никем! Ничего-то мне теперь не надо, и меду я нарезал пудов пять, а зачем он?

Илейка с Алешей отошли от него и еще долго слышали во тьме тихий голос, вопрошающий ночь и широкую равнину, и сами звезды:

— Кто я ныне? Без роду остался человек…

Поглядывала из-за косогора луна, большущая, меднокрасная, тяжелыми волнами прикатывались из степей душные запахи…

И вот наступило шестое утро похода. Войско Муромца прошло не более версты, как послышался отдаленный шум и за холмами поднялись столбы дыма. Повсюду скакали небольшие отряды и отдельные печенежские всадники. Войско продолжало идти, не прибавляя и не умеряя шага, только дыхание участилось да крепче сжались руки на древках. Все ближе, ближе. Подбежали к Илейке с двух сторон молодые парни с дубинами на плечах, потянули за ноги:

— Слышь, Муромец? Мы здешние, все знаем. В обход надо идти. Сила печенежская перед главными воротами стоит, за ночь ворону не окаркать. Это справа от реки Стрижки, тут нам не подступиться, — наперебой затараторили они, — тут ров и насыпь высоченная! Справа заходи от Десны.

Будто вынырнула из-под земли красавица река, катит плавные воды, не мигнет. Лагерь степняков выплыл из дыма костров. Кисло пахло жженым сухим навозом, между войлочным и кибиткам и ходили верблюды, издавая гортанные звуки, суетились люди. Спешно натягивали доспехи, бросали друг другу копья, ловили полудиких взбунтовавшихся на тревогу лошадей, поднимали хвостатые знамена.

— Шатер хакана, — протянул руку Попович, — белый войлок с золотою маковкой… Прямо перед воротами.

— Вижу, — сурово ответил Муромец, — туда и ударим всею громадой…

Долго еще не решались ударить на кочевников. Опершись о древки, стояли смерды — косари перед обильной жатвой, смотрели, прикрыв глаза руками. Что ждало их через какой-нибудь час? Кто вернется домой, кто останется под стенами города? Задние напирали, каждому не терпелось взглянуть на врага, каждый лен с советом к Илейке. Выло договорено, что Алеша объединит всю конницу, какая только была у смердов, и ударит норным. Вслед за тем пойдут полки, а лучники побегут на ними и будут стрелять через головы в самую гущу кочевников. Следовало думать, что печенеги сомнут мужицкую конницу и ворвутся в передние ряды войска, Никандр, сельский староста, лохматый, с нелепыми глазами — ни дать ни взять леший, и Андрейка из Суздаля, по прозванию «Бычий рог», должны будут оттянуть каждый по полку к самым степам, чтобы замкнуть коннице отступление, но дать ей простора. Видя, что печенеги выстраиваются конными рядами, Илейка закричал так, чтобы его слышало все ополчение:

— Слева-а! Слушай Никандра, сельского старосту! Справа! Слушай Андрейку из Суздаля! Верхоконники! Слушай Алешу, поповского сына. Выступай!

Весь дол огласился великим криком, и сразу резко ударил в нос лошадиный нот, затрусили непривычные к бранному кличу лошадки смердов, испуганно прядали ушами. Алеша оторвался на целый полет стрелы. Полк Никандра побежал в одну сторону. Андрейки — в другую, и Илья остался один с ополчением, которое должно было принять на себя всю тяжесть удара печенежской конницы. Некоторое время стояли, переминаясь с ноги на ногу. Каждый запечатлелся в памяти, каждое суровое бледное лицо, сжатые губы, кудлатые седые и вихрастые головы. Уже ничего нельзя было сделать. Теперь либо умереть, либо победить. Другого выбора не было, сюда вела дорога войны, Илейка обнажил меч, махнул им:

— На ворон![22] Бей, жарь, катай напропалую! На слом! — подхватил полк и побежал за конем — даже старики и дети устремились на врага. Сразу жарко стало, ударила кровь в головы, а впереди было еще много земли, еще предстояла грозная сеча. Неужто это за ним, Илейкой, бегут, топают тысячи людей? Ветер свистит в ушах, кажется, вот-вот оглохнешь от крика, конь всхрапывает, крутит шеей. Так и должно Сыть! Поднялась великая сила, поднялась Русь грозная. Вперед, вперед! Многим остались считанные минуты жизни… Вот уже сшиблись печенеги с Алешей Поповичем, вот его вы горевшая ряса поднялась над головой; началась битва, закружились, заржали кони.

— Ав-ва-ва! Ав-ва-ва!