Легенда о Ричарде Тишкове

— А по радио! Каждую неделю разучивают. Народные артисты исполняют! Репродуктор у вас в каждой комнате. Записал слова, подобрал музыку — и тебе хорошо, и людям приятно.

— Так там артисты, — вздохнул Ричард. — А я так — балуюсь…

И он спел песню про старого прораба, который выстроил шестнадцать городов, а теперь едет поднимать семнадцатый, но и там останавливаться не собирается, потому что цыганка нагадала ему могилу на последней из его строек…

— Вот видите, — сказал Шмаков сипловато, когда Ричард кончил. — Совсем другое дело.

— Так ведь тоже грустная, — проговорил кто-то.

— И грустная может быть бодрой, — убежденно возразил Иван Федорович. — Правильная песня. Нам, старикам, это очень даже хорошо понятно. Я, например, на пенсию ни за что не пойду. Как закон: остановишься — тут тебе, можно сказать, и крышка… Хорошая песня!

Это он сказал уже Ричарду.

Потом вернулся к столику на сцене и еще раз вспомнил песню, сказав, что там правильно подмечено, с какими трудами создается на новом месте каждый дом. А уже отсюда сделал мостик непосредственно к беседе: как это с трудами созданное имущество надо беречь, не марать стены, не ложиться в сапогах на покрывала, соблюдать чистоту на кухне и в туалетах. Еще посоветовал, как распределять деньги от получки до получки: не тратить на пустяки, а только на необходимое, и так рассчитывать, чтобы поровну на каждый день. А в конце сказал, что если у кого со временем возникнут какие-либо трения или осложнения, а также просто посоветоваться — всегда, пожалуйста, прямо к нему.

Ему задали несколько вопросов — насчет стадиона, бани и еще кое-чего, — и он на все обстоятельно ответил.

Потом, уже идя на выход, подошел к Ричарду и сказал, подмигнув:

— Бодрые песни нужны, бодрые!

Тот ухмыльнулся в ответ и развел руками:

— Да уж как умею…

— В какой комнате разместился? — между прочим поинтересовался Шмаков.

— В тридцать первой, на третьем этаже.

— Ага, — глянул в потолок Иван Федорович. — Пятикоечная, угловая, угол там зимой подмерзает… Вот что я думаю. Есть у меня в седьмом общежитии на две койки комната, еще там матрасы лежат. Тебе все же песни разучивать надо, тренироваться, обстановка нужна. А матрасы что — ты ж матрасы не испортишь… В общем, подбирай себе напарника — и переезжай.

— А чего напарник? — сказал Ричард. — Вот Шурик. У нас и тут койки рядом.

— С самой Москвы вместе едем, — сказал Шурик и покраснел.

— Ну, тем более. Идите, значит, к коменданту, скажите, я дал распоряжение.

Двухместная комната вскоре очень пригодилась Ричарду — когда вечерами они с Шуриком, захватив гитару, стали уходить в окрестные дворы, в компании, в красные уголки общежитий.

Здесь компании были бедней, чем в Москве. И вино не по выбору, а какое есть, и стаканы вместо рюмок, и сидели на койках.

Но Ричарду тут нравилось больше. Ребята все были простые, свои, даже одевались похоже — один универмаг на всех. И ему нравилось это равенство, когда не важно, кем ты работаешь и сколько тебе платят, а важно, что ты за человек.

Скоро его стали звать и в итээровское общежитие, и он заглядывал туда, но не часто и не по первому зову. А если молоденькие инженерики пробовали давить фасон, будто невзначай срезал их, помянув к слову кое-кого из своих московских знакомых.

И, вообще, ему в этом городе нравилось, и дорого было, что ребята, узнав случайно, где он поет, плотно и душно набивались хоть в красный уголок, хоть в комнату общежития, причем приходили не по знакомству, а просто — на гитару. Дорого было, что даже в заранее сговоренный вечер его песня принадлежит не хозяевам комнаты и не компании, а всем.

Ему нравился этот город, построенный для работы и быта, за то, что в нем не было красоты, — и тем необходимей и пронзительней звучала здесь гитара Ричарда. И недаром в Степном чаще, куда чаще, чем прежде, пел он одну из самых своих любимых — песенку о кондукторше, у которой все билеты счастливые, так что хватит на любого пассажира.

Вот она дала один билет — и нелюбимого полюбят.

Протянула другой — и потерянный когда-то сын вернется к матери.

Оторвала третий — и тот, кто одинок, на трамвайной остановке встретит старого друга…

Ее вагон всегда битком, люди тянут руку за счастьем, а ей не жалко, она рада — ведь у нее все билеты счастливые.

Вот только у самой — проездной, номер тридцать восемь сорок два, и никто ни разу в жизни не продал ей счастливый билет…

Эту песенку Ричард пел негромко и просто. И всем казалось, что поет он о себе, и Ричарду тоже так казалось — порой он даже щурил глаза, сдерживая жалостную слезу.

Хотя в обычное время уверенно знал, что жизнь легка и подвластна его гитаре и что ему лично счастливых билетов хватает и хватит.

И как прежде, в Москве, девчонки протискивались поближе, чуть не дрались за место рядом с ним. И как прежде, счастливы были те, с кем он заговаривал или просто коротким, будто случайным взглядом позволял после вечеринки уйти с собой.