Легенда о рыцаре тайги. Юнгу звали Спартак

В общей суматохе и сумятице чувств, владевших экипажем и пассажирами — одни ликовали, другие плакали, — только капитан Хук сохранял невозмутимость. Тщательнее обычного одетый, с короткой трубкой в зубах, он стоял на мостике и ровным голосом отдавал команды. Глядя на его спокойное, с каким-то даже будничным выражением лицо, невозможно было догадаться, что волнуется он больше всех. Волнуется оттого, что впервые самостоятельно ведет корабль и что корабль этот ненадежен и перегружен, что впереди многомесячный и многотрудный путь через три океана и что на борту шестьдесят четыре человека, половина из которых — женщины и дети, за чьи судьбы он один несет ответственность перед Богом, людьми и своей совестью… Но нельзя, ни в коем случае нельзя выказывать волнения, ибо спокойствие капитана — залог порядка на судне.

«Александр II» спускался на юг вдоль западного побережья Африки. Еще совсем недавно, несколько лет назад, на этих путях часто встречались суда работорговцев, увозящих африканских негров в неволю. Финские колонисты плыли в обратном направлении.

На подходе к мысу Доброй Надежды шхуну взял в оборот шторм, да такой, что почти ни у кого не оставалось надежды на благополучный исход. Дряхлое перегруженное судно с таким трудом взбиралось на гребень очередного гигантского вала и так при этом трещало, что казалось, вот-вот развалится подобно старой бочке с рассохшейся клепкой. Хотя все паруса, за исключением небольших триселей, были заблаговременно убраны, рангоутное дерево угрожающе скрипело. Шхуна шла крутой бейдевинд[55], содрогаясь от ударов волн по скулам.

Капитан Хук сутки не покидал мостика, руководя действиями матросов, а когда младший штурман уговорил его отдохнуть, «хотя бы пару склянок»[56], он отправился не в каюту, а в трюм, где в страхе и отчаянии, в хаосе разбросанных качкой вещей сидели и лежали пассажиры. Позеленевшие лица, безумные глаза, плач детей, запах рвоты… В одном углу пастор Хаккенвейн, решив, что пришел Судный день, пел псалом «Пусть уходит сладкий мир», и несколько дрожащих голосов ему подпевало; в другом — старый кузнец Ильмаринен читал вслух приличествующие моменту строки из «Калевалы»:

Горе мне, что я поехал,
Что я вышел в это море
На открытое теченье
На колеблющихся бревнах…
Но видал я редко бурю,
Чтоб была подобна этой:
Страшны бурные потоки,
Эти пенистые волны…

Первым желанием капитана Хука было выхватить из-за пояса револьвер, разрядить его в воздух, чтобы вызвать страх, еще больший, чем перед разыгравшейся стихией, и тем самым установить порядок, особенно необходимый сейчас, в этой критической ситуации. Вместо этого Фабиан неожиданно для самого себя продолжил чтение «Калевалы», из которой очень многое помнил наизусть:

В лодке плакать не годится,
Горевать в челне не должно:
Плач в ненастьях не поможет,
А печаль — в годину бедствий!

И добавил прозой, указывая пальцем в подволок:

— Там, наверху, экипаж борется со штормом. И как всякой сражающейся армии, ей нужен крепкий тыл. Вы можете помочь матросам тем, что прекратите истерику и панику. Матери должны опекать детей, мужчины женщин, сильные слабых. Сим победим!

Твердость и уверенность капитана если и не передались пассажирам, то по крайней мере успокоили их на какое-то время. Уже поднимаясь по трапу, Хук бросил пастору Хаккенвейну:

— Я не против псалмов, святой отец. Пойте. Только выберите что-нибудь ободряющее.

Едва Фабиан выбрался наверх, волна, словно поджидавшая его, выметнулась из-за правого борта и накрыла с головой. Судно накренилось так, что мачты почти легли на воду. Сбитый с ног, едва не смытый за борт капитан с трудом поднялся и, цепляясь за протянутый перед штормом леер, побежал на мостик. В голове прыгали строчки из той же 42-й руны, которую читал кузнец; там дальше шло заклинание демонов моря:

Удержи сынов ты, море,
Чад своих, волна морская,
Вниз спусти ты, Ахто, волны;
Велламо, народ утишь свой,
Чтоб он мой челнок не трогал
И не бился в ребра лодки…

Ни молитвы, ни стихи древнего эпоса не помогали: шторм продолжался. Лишь на третьи сутки отпустил он шхуну, но не безвозмездно, за пропуск в Индийский океан была заплачена немалая дань: такелаж походил на порванную паутину, клочьями свисавшую с мачт, пострадал и рангоут, были снесены нактоуз, шлюпка, световые люки. Навсегда канули в морскую пучину два матроса…

К счастью, в корпусе судна не было течи; она неминуемо появилась бы, если б капитан Хук перед рейсом не распорядился обшить днище шхуны двухдюймовыми еловыми досками.