«Да, – подумал я, – далеко! Я брошу эту унизительную жизнь, полную шарлатанства и обмана, всех этих искусственных людей и вернусь на волшебный остров к старой Марии Почтальонше, к мастро Винченцо и Джоконде, чтобы очистить душу в маленьком белом доме на высокой скале. Долго ли еще буду я вынужден бесполезно расточать свое время в этом ужасном городе? Когда совершит свое чудо святой Антоний?»
На столе лежало прощальное письмо маркизы – прощание, конечно, было временным, – полное благодарности и похвал. К нему была приложена крупная банкнота. Я взглянул на выцветшую фотографию Капри в углу и положил деньги в карман.
Куда девались деньги, которые я зарабатывал в те дни удачи и успехов? Мне следовало откладывать их на покупку домика мастро Винченцо, но факт остается фактом: откладывать мне было нечего. Неправедно нажитое добро? Может быть. Но в таком случае все парижские врачи должны были бы разориться; мы все находились в одном положении – и профессора, и мои коллеги, лечившие тот же круг пациентов. К счастью, у меня были и другие пациенты, их было даже больше, и это спасло меня от того, чтоб превратиться в полного шарлатана. В те дни было гораздо меньше врачей-специалистов, чем теперь. Считалось, что я знаю все – даже хирургию. Мне потребовалось два года, чтобы понять, что в хирурги я не гожусь. Боюсь, мои пациенты поняли это значительно быстрее.
Я был невропатологом, но делал все, что полагается делать врачу, – даже принимал роды, а Бог хранил мать и ребенка. Можно только удивляться, как стойко организм больных переносит лечение. Когда Наполеон орлиным взглядом пробегал список представленных к производству в генералы, он обычно ставил на полях против фамилии пометку: «Он везучий?» Я был везучий – мне везло удивительно, почти жутко во всем, что я предпринимал, с каждым больным, которого я лечил. Я не был хорошим врачом – я учился слишком торопливо, моя практика в больнице была слишком короткой, – но я, без сомнения, был удачливым врачом.
В чем секрет удачи? В умении внушать доверие. Что такое доверие? Исходит оно из головы или от сердца? Возникает оно в высших слоях нашего сознания или это могучее древо познания добра и зла, корни которого находятся в самых глубинах нашего существа? Какими путями передается доверие? Видят ли его глаза, звучит ли оно в речи? Я не знаю. Я знаю только, что доверие нельзя приобрести ни из книг, ни у постели больного. Это магический талисман, который одному дается по праву рождения, а другому в нем бывает отказано. Врач, обладающий этим даром, может чуть ли не воскрешать мертвых. Врач, им не обладающий, должен быть готов к тому, что по поводу самой простой кори его попросят пригласить кого-нибудь еще для консилиума.
Я вскоре понял, что получил этот бесценный дар совершенно незаслуженно. Открытие это я сделал как раз вовремя, ибо был уже на пути к тому, чтобы стать самодовольным и самовлюбленным тупицей. Но я увидел, как мало знаю, и начал все чаще обращаться за советом и помощью к Матери Природе, мудрой старой целительнице. Я даже мог бы стать со временем неплохим врачом, продолжай я работать в больнице, останься я верным моим пациентам-беднякам. Но я утратил свой шанс, превратившись в модного врача.
Если вы когда-нибудь встретитесь с модным врачом, понаблюдайте за ним с безопасного расстояния прежде, чем отдать себя в его руки. Он может оказаться и хорошим врачом, но это бывает редко. Во-первых, он, как правило, слишком занят, чтобы терпеливо выслушать вашу историю. Во-вторых, если он еще не сноб, то неизбежно им станет, и тогда он заставит вас ждать, пока сам будет принимать явившуюся не в свой час графиню, печень графа он обследует с большим вниманием, чем печень графского камердинера, и отправится на прием в английское посольство вместо того, чтобы навестить вашего малыша, коклюш которого обострился. В-третьих, его сердце – если только оно не наделено поразительным здоровьем – начнет быстро и преждевременно черстветь, и он станет столь же бесчувственным и равнодушным к чужим страданиям, как и окружающее его, жаждущее развлечений общество. Без сострадания нельзя быть хорошим врачом.
Часто, когда кончался долгий трудовой день, я задавал себе вопрос, ведь меня всегда интересовала психология: почему все эти глупые люди часами сидят в моей приемной? Почему они все слушаются меня и почему порой им становится лучше от одного прикосновения моей руки? Почему даже в час смерти, когда язык уже не повинуется им и говорят только стекленеющие, полные ужаса глаза, почему на них нисходит умиротворение, едва я кладу им руку на лоб? Почему сумасшедшие в приюте святой Анны, которые только что с пеной у рта рычали, как дикие звери, становились спокойными и послушными, едва я развязывал смирительную рубашку и брал их руки в свои? Это был мой обычный прием – все служители и многие из моих товарищей его знали.