Легенда о Сибине, князе Преславском

И азъ по многу земли ходихъ, и не

самъ виделъ толико многу магесницы,

како оу тая наша земля Блъгарска, и

самовили и бродницы…

И я по многим землям ходил, но

нигде не видел столько чудес, как в

земле нашей болгарской, и русалок,

и духов.

Из старинного дамаскина

Понеже вселукавый враг наш рассеял по всей земле болгарской ересь манихейскую, смешав её с масилиаскою, — тем, кои являются начинателями этой ереси, — Анафема!

Тем, кои нарекают Сатану творцом зримого и распорядителем всего из земли произрастающего, — Анафема!

Тем, кои твердят, что Сатана создал Адама и Еву, — Анафема!..

Тем, кои говорят, что женщина зачинает в утробе своей благодаря Сатане и что с того мгновения Сатана пребывает в ней неотступно вплоть до рождения младенца, — тем, кои говорят сие, — Анафема!

…Твердящим же, что Бог не приимет человека, кающегося в своих грехах, — Анафема трижды!

Из синодика царя Борила

1

Воротившись с охоты, князь совершал омовение.

На дворе отощалые гончие глодали разрубленные хребты серн и кабанов, сокольничие бранились с псарями, потому что соколы, уже в надетых колпачках, кричали, раздраженные этим пиршеством собак; в пристройках, где находились кухни, слуги разделывали свежину, и стук топоров едва ли не заглушал клепала городских церквей, призывавших к вечерне. На дубу у огромного колодца была подвешена выпотрошенная оленья туша, сочившая кровью.

Слуга Тихик со свечой в руке ожидал, когда князь выйдет из умывальни. Он держал наготове шерстяной просоп, будничный кафтан и чистое исподнее. Наконец из-за приоткрытой двери показалась смуглая рука, князь взял просоп и исподнее. Тихик помог ему надеть кафтан, и князь вышел — освеженный, бодрый, с лоснящимся лицом, расчесывая свою черную курчавую бородку. Заплетенные слугой четыре косички, тяжелые и мокрые, черными змеями спадали ему на плечи. Почти бегом поднялся он по каменным ступеням наверх, так что Тихик едва поспевал за ним и чуть было не загасил свечу. Эта неутомимость князя, живость и точность его движений, равно как и черный соколиный блеск его проницательных глаз, смущали Тихика, внушали ему страх. Даже сейчас, после того как князь пять дней кряду скакал верхом по лесам за псовой сворой, он шел по широким сеням прямой, как кизиловая ветвь. Тихик видел, как он мимоходом погладил лежавший в углу обломок каменной бабы. Легкое прикосновение к истертому временем древнему идолу — движение, полное нежности и печали, — и вот уже князь за массивной дубовой дверью, окованной медными гвоздями и покрытой переплетениями орнамента. Тихик едва успел отворить её и первым войти со свечой.

— Задуй её! — приказал князь.

В натопленном покое от каменной печи нежащими волнами растекался сладостный запах чистоты, смешивавшийся с благоуханием лежавших на полке плодов айвы. Под мозаичной иконой святой Параскевы горела красная лампада. Её зыбкие отражения исполинскими ресницами трепетали на стенах и потолочных балках.

Сияние, исходившее от князя, стало ещё более зримым в красном полумраке опочивальни. Слуга улыбнулся, но, заметив в глазах князя знакомую неприступность, опустил голову — он понял, что и на этот раз князь не станет задерживать его.

— Монах принес книгу, господарь. Вон она, на столе. Он просит за нее два перпера.

— Я посмотрю. Скажи, чтоб подавали ужин.

Тихик оставил на столе подсвечник с погашенной свечой и вышел.