Легенда о Сибине, князе Преславском. Антихрист

Я молчал. Разве не знал великий Евтимий, что за человек был отец Лука? Шутил он или уже подозревал о том, что происходило в душе моей? Эх, отчего и самое святое учение требует от человека, чтобы лукавил он, подглядывал за своими ближними, выслеживал, как кто исполняет канон? Отчего требуем мы друг от друга подвигов, даже страданий в доказательство правоты учения нашего? Отчего не предоставим человеку самому, по совести, решать, что грех и что не грех? Невозможно сие, невозможно, поскольку правила, законы и каноны связывают нас, поскольку исповедуем мы одну веру и одну молитву, хотя вера наша Христовая, отрицающая всякое насилие! Но вечно будет человек восставать против законов и порядка, попирать их как своих тиранов. Не ведал разве его преподобие, сколько раз бывал уже наказан мой старец, либо же хотел он побудить меня говорить не о мучителе моем, а о том, отчего не люблю я больше его, Евтимия, отчего избегаю, и хотел проверить, что изменилось во мне и как приемлю наказание? Великий наставник, слишком желал ты сломить меня! Позабыл о том, что горд и сам и что тот, кто воссиял на горе Фаворской, тоже был нечеловечески горд, иначе не источал бы света и не говорил от имени небесного отца своего! Просвещенный, не видел ты, что творится в сердце моем, ибо, признавая лишь одну истину надо всеми, требовал от человека быть таким-то и таким-то и не соображался с тем, каков он есть. Ведал ли ты, что произошло на ярмарке? Ведал ли, что и в покорности моей таится сила? Пока я стоял пред тобой, гордый дух из болярской церкви вновь заговорил во мне и ты отдалялся от меня, и в то же время думал я о том, что мы с тобою схожи. Поскольку мне следовало что-то ответить, я отвесил поклон и сказал: «Да исполнится воля твоя, твое высокопреподобие. Но воля человеческая — как горящие угли под золою, и не всегда ведомо человеку, дьявол ли, Бог ли раздувает их. Однако же огнь есть свет».

Я помню твой удивленный взгляд и морщину на высоком челе, а выйдя из твоих покоев, спохватился, что говорил языком моего старца. Господи помилуй! Глаза той женщины повлекли меня, я махнул на всё рукой и прицепил к ногам колокольцы. Мои были маленькие, легкие, звенели не так оглушительно, как тяжелые колокольцы, что были на отце Луке. Старец сам подвязал их к ногам. «Пускай заменяют монастырским грешникам звон клепал. Обретаю святость и искупаю грехи свои». Обрадовался он и повелению, чтобы я следовал за ним в десяти шагах, как оруженосец за кастрофилаксом. И, схватив клюку, двинулся по монастырским галереям дразнить монахов. Они опрометью бегут от нас, а ему любо. Гости и монахи выглядывают из дверей и окон, мой старец стучит клюкой точно жезлом, вышагивает, как аист. Запретили нам разгуливать по монастырским помещениям, тогда отец Лука принялся шататься по двору, покуда не выбился из сил и не пошел прилечь.

Первый день прошел для него в самозабвении и торжестве, но в церкви дело обернулось худо. Колени у него распухшие, не может он стоять на коленях. Взбунтовался, застенал и возопил во весь голос: «Анафема! Анафема врагам Христовым, не имеющим милосердия к человеку! Слепым фарисеям и лицемерам анафема! Это о вас сказал Христос: „Гробы повапленные, пошто налагаете на других епитимью, а сами и пальцем не пошевельнете. Верните мне деньги мои и получайте назад эту рясу!“

Умолкнул дьякон, в церкви наступила тишина. Я подхватил старика под мышки, выволок наружу, за нами вслед вышли иподьяконы и монахи, крестятся. Отец Лука бороду на себе рвет, я тащу его в келью, привязанные к ногам колокольцы гремят оглушительно. Между тем литургия близилась к концу, следовало возвращаться, чтобы присутствовать на трапезе, то есть подвергнуться ещё большему унижению. Когда мы добрались до нашей кельи, я напомнил старцу, что, если не явится он в трапезную, придется навсегда уйти из лавры, а кто тогда даст ему кров и пропитание? Он лежит на топчане, я крещусь, и даже уши свои крещу, чтобы не слышали они его сквернословия. „Денег я дал им, херувим, несебрских дукатов и кучу серебра, чтобы приняли меня в обитель. Не пойду в трапезную, болен я. Пускай опять заточат в башню, чтобы сгнил я там. Буду я им на коленях стоять, колокольцы носить, огрызками питаться, как же!..“

Я пошел один. Занял в шествии место возле отца Кирилла, шепнул ему, что мой старец не может подняться с ложа. Колокол и клепала бьют, иеродьякон Христофор машет колокольцем, в стороне стоят коленопреклоненно паломники и гости, иноки поют тропарь, держа в руках зажженные свечи. Я, еле передвигая ноги, плетусь позади всех, мои колокольцы вторят колокольцу иеродьякона и клепалам. Мы вступили в трапезную, чредник начал читать с аналоя молитву, братья сели за столы, едят, а я стою у окна, перебираю большие черные четки и шепчу молитвы…