Яркие образы Геродота навсегда западали в душу читателям: кто не помнит рассказ о счастливце Крезе, начавшем на костре кричать: «Солон, Солон!» Или про отрубленную голову персидского царя Кира, которую кочевники-массагеты окунули в мешок с кровью, дабы великий завоеватель смог наконец ею вдоволь напиться? Именно художественная сила обеспечила означенным мифам бессмертие и превратила их в культурное событие, поскольку на все эти темы было создано немало превосходных картин и бесконечное количество назидательных детских книжек. От этого, впрочем, мифы не стали фактами, а образы — документами. Впрочем, Геродот мифологизировал и многие реальные события: например, битву при Фермопилах. Вообще, историческое событие получает статус мифа только в преображенном виде, когда становится частью культурной памяти нации или цивилизации. И хотя механизмы этого преображения могут быть различными, роль письменной фиксации является определяющей. Но зафиксированный факт не всегда становится мифом — факт должен быть или ярким или ярко описанным (предпочтительней и то и другое, чему полностью отвечает повесть о 300 спартанцах, потрясающая сама по себе, но и изложенная Геродотом с большим мастерством, что вкупе сделало ее одной из наиболее известных исторических новелл).
Ученые давно знают о том, каким фрагментам Геродота можно, а каким нельзя доверять. Однако у мифологической истории свои законы — она красивей реальной и потому живет сама по себе. В разделе, который ученый грек посвятил Вавилону, очень немного точных сведений (кроме приведенного выше искаженного сообщения о культе Иштар). Неверно указаны размеры самого города, его главного святилища, высота зиккурата. У Геродота зиккурат действительно достигает библейских размеров, потому что, согласно ему, только первая ступень (из восьми) уже достигала одного стадия (192 м) в высоту[489]
. Даже врачей — и тех у вавилонян, оказывается, не было. В общем, все это малодостоверно, и даже закрадывается сомнение, а посещал ли отец истории Вавилон, как то обычно считается? Не получил ли он все свои сведения от различных торговцев или персидских эмигрантов?[490]Добавим, что в упомянутом пассаже содержится и моральная оценка: обычай священной проституции, дескать, «самый позорный».В силу того, что европейское Средневековье использовало античное наследие достаточно односторонне, а значительную его часть попросту уничтожило, в культурной памяти накрепко отпечаталось, что вавилонский разврат гораздо хуже эллинского (о последнем старались не упоминать, хотя отвертеться от Платона довольно трудно). Безусловно, у образованного эллина классической эпохи сексуальные культы не пользовались большим авторитетом, но все-таки не стоило делать вид, что эти «позорные» обычаи свойственны только далекому Востоку. Впрочем, не исключено, что, критикуя нравы иных земель, некоторые авторы могли намекать и на своих соотечественников[491]
.Возможно, некоторую роль в подобном отношении к восточным обрядам играл существоваший во времена Геродота контраст: тогдашний дионисиискии культ, о котором он не мог не знать, стоял за пределами обыденной повседневности, был экстраординарным, в бахтинском смысле карнавальным, «праздничным» и отмечался определенной группой лиц в строго отведенные сроки и не всегда публично. Вавилонский же храмовый разврат мог предстать заезжему эллинскому туристу беспорядочным, повальным и, главное, бессмысленным. Откуда ж любознательному иноземцу было знать, что его позднеантичные потомки еще возьмут на вооружение многие, даже слишком многие достижения восточных соседей? И что размах их увлечения такими обычаями будет иметь самые долгоиграющие последствия? И что цивилизация — наследник греко-римской ойкумены — христианская Европа, породившая неозападный мир XXI в., в итоге отпустит древним грекам все прегрешения, даже реальные, и не простит вавилонянам даже мнимых? Или, еще точнее, не простит вавилонянам своих собственных прегрешений и дефектов, но чтобы добиться их отчуждения, отделить от себя в психологическом смысле, обозначить их ненужность и порочность одновременно, назовет их «вавилонскими».