Легенда о Вавилоне

Поворотам «нимродовско-вавилонской» темы несть числа, и мы ни в коей мере не претендуем (и не хотим претендовать) на их полный охват: иначе данная эта глава, не говоря уж о всей книге, навсегда останется неоконченной — как та самая Башня. Приведем все-таки несколько любопытных примеров. Например, английский философ XII в. Иоанн Солсберийскии в своей книге «Поликратика» описывает пороки правителей и их окружения. Одним из таковых пороков является охота, «пустое и тяжкое занятие», приводящее к тому, что охотник теряет «естественный трепет и страх перед смертью» и, более того, саму «свою человечность». Автор призывает на помощь библейские образы (что характерно, после античных примеров), в частности историю зверолова-Нимрода, который «имел дурную славу и все знающие порицали его. Установлено, что он достиг такой гордыни, что не боялся презирать законы природы… Поэтому тирания, утвержденная охотником наперекор Создателю, находит свой единственный источник в тех, кто среди избиения животных, барахтаясь в крови, учится чувствовать презрение к Господу». Данная гордыня закономерно привела Нимрода к постройке башни «не из камня, а из кирпича, и не на каменном основании, на каком у Господа стоит всякое здание»; затем он «предпочел славить себя, больше чем Господа», что и привело самого царя к гибели, его сооружение — к неизбежному разрушению, а служивших ему — к осуждению «вечным проклятием святых»^{20}.

Мысль о греховности охоты привилась. Мы не будем даже задумываться о том, насколько в этом феномене отразилась классовая неприязнь философов к скачущим по полям и лесам вооруженным гражданам. Но все же интересно, что именно за такую деятельность, почитавшуюся им бесполезной, много позже (1494 г.) продолжал порицать Нимрода один из первых немецких гуманистов Себастиан Брант — человек совсем другого времени: «Отцом охоты был Нимрод, // Чей богом был отвергнут род»^{21}. Не правда ли, невероятную власть имеют над человеком древние тексты? Каждое новое поколение перечитывает их по-новому и по-новому комментирует. И ведь не скажешь, что эти тексты не заслуживают своей участи: не зря их от эпохи к эпохе треплют и перебирают очень даже не последние люди, неслучайно, что они выдержали намного более основательную трепку столетий.

Так или иначе, основополагающие моменты рождения образа очевидны, и ни один даже самый остроумный комментарий к этому ничего существенного не прибавит. Яхвист создал Легенду о Башне (возможно, опираясь на шумеро-аккадские сказания и зная о священных зиккуратах), Иосиф Флавий ее прокомментировал, Августин разложил по полочкам, а Брейгель проиллюстрировал. На все это ушло примерно две с половиной тысячи лет.

Судьба словосочетания «вавилонское столпотворение», зафиксированного во многих современных языках, сложилась по-разному. В русском упор оказался на слове «столпотворение», существующем независимо от своего первоначального значения («творение», т. е. созидание столпа)[72]. Означает это слово, как известно, «бестолковый шум, беспорядок при большом стечении народа»[73]. Нарицательно употребленное слово «Вавилон» для русского означает либо многоязычие в узком смысле слова, либо большой многоязыкий город[74]. Поэтому Нью-Йорк — это «Вавилон», а, к примеру, Мадрид — нет[75]. В западноевропейских же языках слово «Вавилон» или его производные употребляется для обозначения и «беспорядка при большом стечении народа», и беспорядка вообще[76], и многоязыкости, а слово «столпотворение» существует только как часть библейского словосочетания (the Tower of Babel, la Tour de Babel, der Turmbau zu Babel)[77].

Негативный заряд слова «Вавилон» ощущается уже в одном из самых ранних упоминаний Города и Башни в классической литературе — в 1-й сцене мольеровского «Тартюфа». Осуждающая парижские сборища (assemblers) г-жа Пернель сравнивает их с Вавилонской башней, употребляя при этом неверное выражение «la tour de Babylone» (вместо Babel), и добавляет, что парижане, подобно вавилонянам, горазды без продыха молоть языками (игра слов, напомним, что «babiller» означает «болтать»). А Господь-то над последними недаром посмеялся, напоминает она, и тут просвещенная парижская молодежь начинает над вредной старухой слегка подхихикивать. Любопытно, что русский переводчик ошибку г-жи Пернель усугубил, и слегка даже, нам кажется, перевавилонил, чтобы она стала понятна и не очень подготовленному читателю: «Там, как сказал один ученый богослов, // Стоп-повторение (курсив мой. — П. И.): такие ж были крики, // Когда язычники, смешав свои языки, // Решили сообща разрушить Вавилон»^{22}.