Легенда о Великом Инквизиторе

Здесь, очевидно, говорится о процессе г. Кронеберга и г-жи Жезинг, разборкоторого, и защитительная речь г. Спасовича, был сделан Достоевским вфевральском выпуске «Дневника писателя» за 1876 г. (Соч., т. XI, стр. 57 -83).. В другой раз почтенные, образованные и чиновные родители возненавидели почему-то своего ребенка, пятилетнюю девочку, били ее, пинали ногами и, наконец, даже дошли до того, что «в холод запирали ее на всю ночь в отхожее место; и за то, что она не просилась ночью (как будто пятилетний ребенок, спящий своим ангельским крепким сном, еще может в эти лета научиться проситься), - за это обмазывали ей лицо калом и заставляли ее есть этот кал: и это мать, мать заставляла! И эта мать могла спать, когда ночью слышались стоны бедного ребеночка, запертого в подлом месте!»…

«Понимаешь ли ты это, - говорит Иван, - когда маленькое существо, еще не умеющее даже осмыслить, что с ней делается, бьет себя в подлом месте, в темноте и в холоде, крошечным своим кулачком в надорванную грудку и плачет своими кровавыми, незлобивыми, кроткими слезками к «Боженьке», чтобы Тот

«защитил его», - понимаешь ли ты эту ахинею, друг мой и брат мой, послушник ты мой Божий и смиренный, понимаешь ли ты, для чего эта ахинея так нужна и создана? Без нее, говорят, и пробыть бы не мог человек на земле, ибо не познал бы добра и зла. Для чего познавать это чертово добро и зло, когда это столького стоит? Да, ведь, весь мир познанья не стоит, тогда, этих слезок ребеночка к «Боженьке». Я не говорю про страдания больших, - те яблоко съели, и черт с ними, и пусть бы их всех черт взял, но эти, эти! Мучаю я тебя, Алеша? Ты как будто бы не в себе? Я перестану, если хочешь». «- Ничего, я тоже хочу мучиться», - пробормотал Алеша.

«Одну, только одну еще картинку», - продолжает неудержимо Иван и рассказывает, как в мрачную пору крепостного права один дворовый мальчик, лет восьми, за то, что зашиб нечаянно ногу камнем любимой гончей собаке помещика, был, по приказанию этого последнего, растерзан псами на глазах матери Факт этот действителен, как, впрочем, и все приведенные; он сообщенбыл в одном из наших исторических журналов.. С бесчисленными собаками своими и псарями проживавший на покое генерал выехал в морозное утро на охоту. Собрана была «для вразумления» вся дворня, и впереди ее поставили мать ребенка: сам он был взят от нее уже с вечера накануне. Его вывели и раздели донага; «он дрожит, обезумел от страха, не смеет пикнуть». - «Гони его», - кричит генерал; «беги, беги!» - кричат псари, и, когда он в беспамятстве бежит, генерал бросает на него всю стаю борзых и через минуту от мальчика даже клочьев не осталось. «Ну… что же его? Расстрелять? Для удовлетворения нравственного чувства - расстрелять? Говори! -

Расстрелять, - тихо проговорил Алеша, с бледною перекосившеюся какою-то улыбкой, подняв взор на брата. - Браво, - завопил Иван в каком-то восторге, - уж если ты сказал, значит… - Я сказал нелепость, но… -

То-то и есть, что но… - кричал Иван. - Знай, послушник, что нелепости слишком нужны на земле. На нелепостях мир стоит, и без них, может быть, в нем совсем ничего бы и не произошло Параллельное место см. в «БратьяхКарамазовых», главу «Кошмар Ивана Федоровича», где бес объясняет шутливо,что он существует «единственно для того, чтобы происходили события», и,несмотря на желания свои, никак не может примкнуть к «осанне» остальнойприроды, ибо тогда тотчас же «перестало бы что-нибудь случаться».. Мы знаем, что знаем!» «- Я ничего не понимаю, - продолжал Иван, как бы в бреду, - я и не могу теперь ничего понимать. Я хочу оставаться при факте,

Я давно решил не понимать. Если я захочу что-нибудь понимать, то тотчас же изменю факту, а я решил оставаться при факте… - Для чего ты меня испытуешь? - с надрывом горестно воскликнул Алеша, - скажешь ли мне наконец? - Конечно, скажу, к тому и вел, - говорит Иван и выводит свое заключение: - Слушай, я взял одних деток для того, чтобы вышло очевиднее.

Об остальных слезах человеческих, которыми пропитана вся земля от коры до центра, - я уж ни слова не говорю, я тему мою нарочно сузил. Я - клоп и признаю со всем принижением, что ничего не могу понять, для чего все так устроено… О, по моему, по жалкому, земному, эвклидовскому уму моему, я знаю лишь то, что страдание есть, что виновных нет, что все одно из другого выходит прямо и просто, что все течет и уравновешивается, - но ведь это лишь эвклидовская дичь, ведь я знаю же это; ведь жить по ней я не могу же согласиться! [Это - чрезвычайно высокое место, одно из грустных и великих признаний человеческого духа, справедливости которого нельзя отвергнуть.