Легенда об Уленшпигеле

«Легенда об Уленшпигеле» передаёт драматические события народной войны, занявшей вторую половину XVI века. В 1566 году в замке графа Калембурга нидерландское дворянство заключает союз, принимая своим именем и символом имя «нищих» — «гёзов». В том же году разразилось стихийное движение иконоборцев, которое перекидывалось из провинции в провинцию; народ в стихийной ярости против гнёта инквизиции разгромил антверпенский собор, громил и жёг церкви. Движение гёзов приняло всенародный характер. В следующем году герцог Альба ввёл в Нидерланды испанские войска. Блестящие представители нидерландской знати, графы Эгмонт и Горн, сначала примкнувшие к «гёзам», но испуганные движением низов (Эгмонт жестоко усмирял движение иконоборцев), оказались склонными к компромиссу с испанской монархией. По иронии судьбы они пали первыми жертвами испанского террора. Вильгельм Оранский, ставший подлинным вождём народного сопротивления, бежал. Началась полоса страшного террора, разгула инквизиции, насилий испанцев над населением; протестанты в панике бежали за границу, цветущие провинции пустели. Центром сопротивления всё больше становились северные промышленные и протестантские области, и туда стягивались все боеспособные силы народа. Десятилетия второй половины XVI века — это патетическая картина того, как эта маленькая страна успешно ведёт борьбу с мировой монархией, покровительницей Европы и властительницей морей. Города выдерживали жестокие осады испанских войск. Альба писал Филиппу II по поводу взятия Алькмаара: «Нож будет всажен в каждое горло». Широчайшее движение против испанского владычества охватило всю страну. В лесах «лесные гёзы» составляли отряды сопротивления. «Морские гёзы» хозяйничали на океане и на Шельде. Протестанты из других стран стекались в Нидерланды для борьбы. Вождём всенародного движения становится Вильгельм Оранский, образ которого правильно передаёт де Костер. Человек передовой для того времени мысли, он пытался сплотить всю страну в общенациональной войне, объединить северные и южные провинции, католиков и протестантов, крестьян и горожан в едином отпоре испанским захватчикам.

Первая в Европе буржуазная революция в силу исторической обстановки вылилась в национально-освободительную войну, в всенародную борьбу за независимость страны. За формами религиозной войны, жесточайших религиозных преследований и распрей отчётливо проступает социальное и политическое содержание событий. В ходе их назревают всё большие социальные противоречия внутри Нидерландов. В городах возникали революционные коммуны, которые историки сравнивают с комитетами эпохи французской революции. Дворянство в страхе перед бурным движением плебейских масс идёт на компромисс с врагом, южные крестьянские католические провинции не выдерживают длительной борьбы. Утрехтская уния 1779 года означает распад Нидерландов: южные валлонские провинции остаются под властью испанского короля, борьба в них затихает. Бельгия погружается в многовековой сон, символизированный в книге Костера сном Уленшпигеля, подобным смерти. Семь промышленных и протестантских провинций Севера, победоносно отстояв свою самостоятельность, превращаются в независимое буржуазное государство, будущую Голландию.

Надо подчеркнуть глубокую народность, с которой Костер подошёл к изображению этих событий. Она сказалась во всём. В отличие от многих писателей и буржуазных историков Костер не пытается сделать блестящих дворян, подобных Эгмонту, трагическими героями первого плана, но оценивает их с точки зрения народной войны. Это ярко выражено в том эпизоде, где Уленшпигель, сидя в печной трубе, подслушивает разговор дворянских вождей восстания, сопровождая их ироническими репликами. Это сказалось и в конце, где Уленшпигель поет свою «Песнь о предательстве»: Дворяне и попы — вот, кто нас предал: толкает на измену их корысть...

К эпохе Филиппа II не раз обращались позднейшие писатели Запада, искавшие в его облике символ жестокой, чёрной реакции. Но они противопоставляли ему фигуры одиноких гуманистов, воплощая в них трагическую судьбу Разума и Духа, сметаемых насилием. Они искали в той эпохе исторических аналогий своей собственной трагической судьбе — судьбе одиноких интеллигентов. Костер искал в этой эпохе иное — образ своего народа, национальный характер, каким он выразился в годы наивысшего напряжения народных страстей и народной борьбы. Поэтому даже Вильгельм Оранский, связавший свою судьбу с делом народа, не стал для Костера героем переднего плана, хотя Костер передал и значение Оранского для восстания и то обожание, которым народ окружал своего вождя.