Легенда об Уленшпигеле

— Пузан! — в сердцах повторил Ламме. — Я Ламме Гудзак, а ты отец Дикзак, Фетзак, Лейгензак, Слоккензак, Вульпзак, толстый мешок, мешок жира, мешок лжи, мешок обжорства, мешок распутства. У тебя слой жира в четыре пальца толщиной, у тебя глаз не видно — совсем заплыли, мы с Уленшпигелем вдвоем свободно могли бы поместиться в соборе твоего пуза! Ты зовешь меня пузаном, а хочешь поглядеть в зеркало на свое толстобрюшество? Ведь это я тебя так раскормил, монумент из мяса и костей! Я поклялся, что ты салом будешь блевать, салом потеть и оставлять за собой жирные пятна, будто сальная свечка, тающая на солнце. Говорят, будто паралич приходит вместе с седьмым подбородком, а у тебя уже шесть с половиной. — Затем он обратился к Гёзам: — Посмотрите на этого потаскуна! Это отец Корнелис Адриансен Дряньсен из Брюгге. Там он изобрел самоновейший вид стыдливости. Его жир — это его наказание. Его жир — это дело моих рук. Слушайте все, моряки и солдаты! Я ухожу от вас, ухожу от тебя, Уленшпигель, ухожу и от тебя, маленькая Неле, отправлюсь во Флиссинген, — там у меня есть имущество, — и заживу с моей милой вновь обретенной женой. Вы когда-то поклялись мне, что исполните любую мою просьбу…

— Гёзы свое слово держат, — объявили все.

— Так вот, — продолжал Ламме, — взгляните на этого блудника отца Адриансена Дряньсена из Брюгге. Я поклялся, что он издохнет от толщины, как свинья. Смастерите ему клетку пошире, впихивайте в него насильно не семь, а двадцать блюд в день, давайте ему пищу жирную и сладкую. Теперь он бык — превратите его в слона, тогда в клетке свободного местечка не останется.

— Мы его откормим, — обещали Гёзы.

— А теперь, — обратясь к монаху, продолжал Ламме, — я и с тобой, подлец, хочу попрощаться. Вместо того чтобы повесить, я тебя кормил по-монастырски, — желаю тебе дальнейшего ожирения и паралича. — И, обняв Каллекен, добавил: — Смотри, хрюкай и мычи от злости — я ее увожу, больше уж ты ее не посечешь.

Монах озлился.

— Так ты, плотоядная баба, возляжешь с ним на ложе любострастия? — обратясь к Каллекен, вскричал он. — Да, да, бесчувственная, ты бросаешь мученика, страдающего за веру Христову, который учил тебя благоговейному, сладостному, блаженному послушанию. Так будь же ты проклята! Пусть ни один священник не отпустит тебе грехи; пусть земля горит под твоими ногами; пусть сахар покажется тебе солью, говядина — дохлой собакой, хлеб — золою, солнце — льдиной, а снег — адским огнем. Да будут прокляты плоды твоего чрева! Пусть твои дети родятся уродами! Пусть у них будет обезьянье тело и свиное рыло — еще толще, чем их живот. Пусть мытарства, слезы и стенания будут твоим уделом как в этом мире, так и в ином — в уготованном тебе аду, в серном и смоляном аду, где горят в огне такие потаскушки, как ты. Ты отвергла отеческую мою любовь. Будь же ты трижды проклята пресвятою троицею и семижды проклята светильниками ковчега! Пусть же исповедь будет для тебя мукой, причастие — смертельным ядом, пусть каждая каменная плита в храме божьем поднимется, расплющит тебя и молвит: «Сия есть блудница окаянная, на вечную муку осужденная»!

А Ламме запрыгал от восторга.

— Она мне не изменила! — приговаривал он. — Монах сам сказал. Да здравствует Каллекен!

Но Каллекен, рыдая и дрожа всем телом, умоляла Ламме:

— Супруг мой, сними с меня, сними с меня проклятие! Я вижу ад! Сними с меня проклятие!

— Сними с нее проклятие, — обратясь к монаху, сказал Ламме.

— Не сниму, пузан, — объявил монах.

Но Каллекен, помертвев, опустилась перед отцом Адриан-сеном на колени, сложила руки и устремила на него молящий взор.

А Ламме не отставал от монаха:

— Сними проклятие, иначе тебя повесят; если же веревка оборвется от тяжести, тебя повесят вторично и будут вешать, покуда не издохнешь.

— И первично, и вторично повесим, — объявили Гёзы.

— Что ж, — обратясь к Каллекен, заговорил монах, — иди, распутная, иди со своим пузаном, иди! Я снимаю с тебя проклятие, но господь и все святые его будут зорко следить за тобой. Иди со своим пузаном, иди!

И тут он, обливаясь потом и отдуваясь, умолк.

— Его разносит, его разносит! — вскричал Ламме. — Вот он, шестой подбородок! Седьмой — это уже удар! Ну, а теперь, — обратился он к Гёзам, — прощай, Уленшпигель, прощайте, все мои добрые друзья, прощай и ты, Неле, прощай, священная борьба за свободу! Я свое дело сделал.

Тут он со всеми расцеловался и сказал своей жене Каллекен:

— Пойдем! Настала пора любви законной.

По воде заскользила лодочка, унося Ламме· и его горячо любимую жену, а матросы, юнги и солдаты махали шляпами и кричали:

— Прощай, брат! Прощай, Ламме! Прощай, друг и брат!

А Неле, стряхивая слезу, повисшую на реснице у Уленшпигеля, спросила:

— Тебе грустно, любимый мой?

— Хороший он малый, — отвечал Уленшпигель.

— Войне конца не предвидится, — сказала Неле. — Неужто нам суждено всю жизнь видеть слезы и кровь?

— Будем искать Семерых, — отвечал Уленшпигель. — Час освобождения не за горами.