Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке

Под звон моей виолы
Я день и ночь пою;
Мой норов развеселый:
Любовь я продаю.

Астарта захотела

Свой пыл в меня вдохнуть —
В божественное тело,
В трепещущую грудь.

Полна мошна тугая?

Пусть ливень золотых
Прольется вмиг, сверкая,
У белых ног моих.

Мне мать — нагая Ева,

Отец мне — сатана.
Твои мечтанья дева
В явь обратить вольна.

Я буду робкой, властной,

Холодною, шальной,
Стыдливой, сладострастной —
Что хочешь, дорогой!

Все продается ныне:

Терзанья, благодать,
Душа и взор мой синий…
Могу и смерть продать!

Под звон моей виолы

Я день и ночь пою,
Мой норов развеселый:
Любовь я продаю.

И пока Жиллина пела, она была так хороша, так мила, так обворожительна, что все мужчины — сыщики, мясники, Ламме и Уленшпигель — были растроганы и, околдованные ее чарами, молча улыбались.

Но вдруг Жиллина расхохоталась и, взглянув на Уленшпигеля, сказала:

— Вот как заманивают птичек в клетку!

И чары ее мгновенно рассеялись.

Уленшпигель, Ламме и мясники переглянулись.

— Ну как, заплатите вы мне? — обратилась к Уленшпигелю старуха Стевен. — Заплатите вы мне, мессир Уленшпигель, молодец по части добывания жира из проповедников?

Ламме хотел было ей ответить, но Уленшпигель сделал ему знак молчать и сказал старухе Стевен:

— Мы вперед не платим.

— Я свое получу из твоего наследства, — ввернула старуха Стевен.

— Гиены питаются трупами, — отрезал Уленшпигель.

— Да, да, — вмешался один из сыщиков, — эти двое ограбили проповедников — больше трехсот флоринов! Жиллине есть чем поживиться.

А Жиллина опять запела:

Купи лобзаний счастье,
Улыбок благодать,
Смех, слезы, сладострастье…
Могу и смерть продать!

И, смеясь, воскликнула:

— Выпьем!

— Выпьем! — крикнули сыщики.

— Выпьем! — подхватила старуха Стевен. — Слава тебе, Господи: двери заперты, на окнах крепкие решетки, птички в клетке — выпьем!

— Выпьем! — сказал Уленшпигель.

— Выпьем! — сказал Ламме.

— Выпьем! — сказали семеро.

— Выпьем! — сказали сыщики.

— Выпьем! — наигрывая на виоле, сказала Жиллина. — Выпьем за то, что я красивая! В сети моей песенки я могла бы самого архангела Гавриила залучить.

— Стало быть, выпьем, — подхватил Уленшпигель, — и, чтобы увенчать наше пиршество, выпьем самого лучшего вина. Пусть в каждую частицу наших жаждущих тел проникнет капля жидкого огня!

— Выпьем! — сказала Жиллина. — Еще двадцать таких пескарей, как ты, и щуки перестанут петь.

Старуха Стевен принесла еще вина. Сыщики и девицы жрали и лакали. Семеро, сидя за одним столом с Уленшпигелем и Ламме, бросали девицам ветчину, колбасу, куски яичницы, бутылки, а те ловили все это на лету, подобно тому как заглатывают карпы пролетающих низко над прудом мошек. А старуха Стевен хохотала, обнажая клыки, и все показывала на фунтовые пачки свечей по пяти в каждой, висевшие над стойкой. То были свечи для девиц. Затем она обратилась к Уленшпигелю:

— На костер идут со свечкой сальной в руке. Хочешь, я тебе загодя подарю одну?

— Выпьем! — сказал Уленшпигель.

— Выпьем! — сказали семеро.

А Жиллина сказала:

— Глаза у Уленшпигеля мерцают, как у умирающего лебедя.

— А если их бросить свиньям? — ввернула старуха Стевен.

— Ну что ж, они полакомятся фонарями. Выпьем! — сказал Уленшпигель.

— Когда тебе на эшафоте просверлят язык каленым железом, как ты будешь себя чувствовать? — спросила старуха Стевен.

— Удобнее будет свистеть, только и всего, — отвечал Уленшпигель. — Выпьем!

— Когда тебя повесят, а твоя сударка придет на тебя полюбоваться, ты будешь не таким речистым.

— Пожалуй, — сказал Уленшпигель. — Но зато я стану тогда тяжелее и упаду прямо на твою очаровательную харю. Выпьем!

— А что ты скажешь, когда тебя высекут и выжгут клейма на лбу и плечах?

— Скажу, что это ошибка, — отвечал Уленшпигель, — вместо того чтобы изжарить свинью Стевен, ошпарили хряка Уленшпигеля.

— Ну, раз все это тебе не по вкусу, — сказала старуха Стевен, — то тебя отправят на королевские корабли, привяжут к четырем галерам и четвертуют.

— В сем случае акулы съедят мои четыре конечности, а что им не понравится, то доешь после них ты. Выпьем! — сказал Уленшпигель.

— Ты сам лучше съешь свечку, — сказала старуха Стевен, — в аду она тебе осветит место твоей вечной муки.

— Я вижу достаточно хорошо, чтобы разглядеть твое лоснящееся рыло, свинья недошпаренная. Выпьем! — сказал Уленшпигель.

При этих словах он постучал ножкой бокала по столу, а затем изобразил руками, как тюфячник мерными ударами взбивает шерсть для тюфяка, но только изобразил чуть слышно: