Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке

Не долго думая, Уленшпигель нарвал овса, накормил серого, затем мигом взобрался на него, натянул поводья и, обращаясь то на север, то на восток, то на запад, издали благословил женщин. Те в ужасе попадали на колени. А вечером уже переходила из уст в уста весть о том, что с неба слетел ангел в войлочной шляпе с фазаньим пером, благословил всех женщин и по милости Божией угнал колдовского осла.

А Уленшпигель между тем трусил на ослике по злачным долинам, где резвились на воле скакуны, где коровы и телки, разнежившись, лежали на солнышке. И он дал ослу имя Иеф.

Осел то и дело останавливался и с удовольствием закусывал репейником. Время от времени он, однако, вздрагивал всем телом и бил себя хвостом по бокам — это он отгонял жадных оводов, которые, как и он, хотели заморить червячка, но не чем иным, как ослиным мясом.

Уленшпигель был не в духе — желудок у него кричал от голода.

— Тебе, господин осел, кроме этих сочных репьев, ничего и не надо, — обратился Уленшпигель к ослу, — ты был бы счастлив вполне, если б никто тебе не мешал ими наслаждаться, никто не напоминал, что ты смертен, — следственно, рожден, чтобы терпеть всякого рода низости. Как и у тебя, — продолжал он, сдавив ему коленками бока, — у человека, носящего священную туфлю, тоже есть свой овод — это господин Лютер. И у его величества Карла тоже есть свой овод, а именно — Франциск Первый, король с предлинным носом и с еще более длинным мечом. А уж мне-то, бедняжке, мне, скитальцу на манер Вечного Жида^[90], мне, господин осел, на роду написано иметь своего овода. Увы мне! Все мои карманчики в дырьях, и в эти дыры, как все равно мышки от кошки, юркнули все мои милые дукатики, флорины и daelder’ы. И что за притча — ума не приложу: я деньги люблю, а они меня — нет. Что бы там ни говорили, а Фортуна — не женщина: она любит только скопидомов и сквалыг, которые копят деньги, прячут, держат под семью замками и не позволяют им высунуть в окошко даже кончик золоченого носика. Вот какой овод язвит меня, жалит, щекочет — но так, что мне не смешно. Да ты не слушаешь меня, господин осел, ты думаешь только о том, как бы еще подкормиться. Ах ты, пузан, набивающий свое пузо! Твои длинные уши глухи к воплям пустого желудка. Нет, ты меня послушай!

С последним словом он больно хлестнул его. Осел заверещал.

— Ну, запел, стало быть, можно и в путь, — сказал Уленшпигель.

Но осел был неподвижен, как межевой столб, — видимо, он твердо решил обглодать весь придорожный репейник. А репейник тут рос в изобилии.

Приняв это в соображение, Уленшпигель соскочил на землю, нарезал репейника, потом опять сел на осла и, держа репейник около самого его носа, заманил его таким образом во владения ландграфа Гессенского.

— Господин осел, — говорил он дорогой, — ты послушно бежишь за двумя-тремя жалкими головками репейника, а целое поле репейника ты бросил. Так же точно поступают и люди: одни гонятся за цветами славы, которые Фортуна держит у них перед носом, другие — за цветами барышей, третьи — за цветами любви. А в конце пути они, подобно тебе, убеждаются, что гнались за малостью, позади же оставили кое-что поважней — здоровье, труд, покой и домашний уют.

Разговаривая таким образом со своим ослом, Уленшпигель приблизился к ландграфскому замку.

На ступеньках подъезда двое старших аркебузиров играли в кости.

Один из них, рыжий великан, обратил внимание на Уленшпигеля — тот, приняв почтительную позу, сидел на своем Иефе и наблюдал за их игрой.

— Чего тебе, голодная твоя паломничья рожа? — спросил он.

— Я и точно здорово голоден, — отвечал Уленшпигель, — а паломничаю я не по своей доброй воле.

— Ежели ты голоден, так накорми свою шею веревкой, — посоветовал аркебузир, — вон она болтается на виселице, предназначенной для бродяг.

— Ежели вы, ваше высокоблагородие, дадите мне хорошенький золотой шнурочек с вашей шляпы, то я, пожалуй, повешусь, — молвил Уленшпигель, — но только впившись зубами в жирный окорок — вон он болтается у колбасника.

— Ты откудова путь держишь? — спросил аркебузир.

— Из Фландрии, — отвечал Уленшпигель.

— Чего ты хочешь?

— Хочу показать его светлости господину ландграфу одну мою картину.

— Коли ты живописец, да еще из Фландрии, то войди — я отведу тебя к моему господину, — сказал аркебузир.

Представ перед ландграфом, Уленшпигель поклонился ему раза три с лишним.

— Простите мне, ваша светлость, мою дерзость, — начал он. — Я осмелился прибегнуть к благородным стопам вашим, дабы показать вам картину, которую я для вас написал, — я имел честь изобразить на ней царицу небесную во всей ее славе. Я высокого мнения о своем мастерстве, — продолжал он, — а потому льщу себя надеждой, что работа моя вам понравится и что постоянным моим местопребыванием будет вот это почетное кресло красного бархата, в котором при жизни сидел незабвенный живописец, состоявший при благородной вашей особе.

Господин ландграф нашел, что картина превосходна.

— Ты будешь нашим живописцем, садись в то кресло, — решил он и от восторга поцеловал его в обе щеки.

Уленшпигель сел.