Легенда Татр

– Да, он силен! Он развалил каменные жертвенники, священные храмы. Он истребил священные рощи и алтари, и священных быков, – и они давно забыты. А спроси-ка у старых людей, как бывало при прежних богах? Мужик был свободен, от мужика шел королевский род, – вот хоть бы от нас, Топоров. Не был Пяст из Крушвицы[22] выше нашего подгалянского Топора! Он был мужик! При старых богах была воля, а при нынешней вере – барщина, цепи, пытки да смерть! Только и всего, – ничего больше!

– Так чего же ты хочешь?

– Зову древних наших богов! Пусть защитят и поддержат нас! Стонут крестьяне по всей Польше! Паны вернулись с войны и карают за мятеж пана Костки! Это ты слышала?

Когда кровь в медном горшке перестала уже дымиться, а огонь пожрал мясо, Марина сорвала с шеи крупные красные кораллы, стоившие сотен талеров, и бросила их в костер, восклицая:

– Что есть у меня самого дорогого, отдаю вам!

Оглядела себя – на ней не было больше ничего ценного; тогда она сорвала с себя корсаж, расшитый золотыми цветами, и бросила его в огонь со словами:

– И это!.. Хоть это жалкий дар!

Вдруг взор ее упал на золотой медальон, освященный в Кракове. Он висел на красной ленточке на груди Терези, под расстегнутой рубашкой. Марина подбежала и сорвала его с ленты.

– Марина! – в ужасе закричала Терезя. – Что ты делаешь?

– Приношу его в жертву Ние, богине милосердия, царице ада!

Терезя с ужасом закрыла лицо руками и бросилась бежать к дому, а Марина, как бы сама пораженная тем, что сделала, стояла перед огнем безмолвно и неподвижно.

Очутившись совсем одна, среди молчаливых елей, сосен и буков, она упала на колени и, вскинув руки над головой, начала причитать, плача и всхлипывая:

– Дедилия, богиня любви в миртовом венке, переплетенном розами! Вырви из сердца моего несчастную, проклятую эту любовь! В чем провинилась я, что ты велела мне полюбить воплощенного дьявола? Он перебил мужиков наших, что шли с братом Собеком, из-за него пан Костка, мессия крестьянский, предан был на пытку и смерть, он пробил мне голову золотой булавой, он пьет мужицкую кровь, он – крестьянский палач! За что же тону я в этой любви и сохну от нее, – а избавиться не могу? О владычица единая, будь благосклонна к моей молитве! Вырви из сердца моего молодого, из души моей Сенявского, пана Сенявы!

Она склонилась лицом к земле, а ее темные волосы, заплетенные в две косы, перевесились через плечи на лесной мох.

Поднимался ветер и шумел в лесу.

В этот час старый Ясица Топор со старым Кшисем сидели перед избой Топора и разговаривали. Жена Топора уехала в Людзимеж на храмовой праздник. Разоделась богатая хозяйка, чтобы не ударить лицом в грязь перед новотаргскими мещанками, богатыми женами длугопольских солтысов и Гонсерками, известными своими богатыми угодьями. На голову надела пестрый чепец, расшитый шелками, на шею – три нитки крупных кораллов, застегнутые огромным дукатом; надела тулуп, крытый красным сукном, подбитый мехом молодых белых барашков, на груди расшитый золотым галуном, с выпушкой на поясе и сзади. Надела много юбок, а сверху – пеструю, темно-синюю с белыми разводами, и желтые высокие сапоги; на плечи накинула тончайший белый платок. Разрядившись таким образом, она поехала с работниками на скрипучей телеге с деревянными осями, запряженной парой крепких гнедых лошадей, которыми правил немой мальчик.

Дома осталась только пожилая и некрасивая служанка Эва, родом из соседней Пардулувки, да теленок, живший в избе, как водится у крестьян.

Дул теплый ветерок.

– Знаешь, Шимек, что я тебе скажу? – говорил старый Топор, – Тепло. То есть теплынь, я тебе скажу.

– Тепло. Ветер – как гретое пиво, – ответил Кшись.

– Ей-богу, тепло. Точь-в-точь такой день, как тогда, когда Собек с мужиками к Чорштыну шел.

– Верно, такой самый.

– Не привел господь… – сказал старый Топор и пригорюнился.

Но Кшись, во-первых, не любил огорчаться, во-вторых, не понес никакой утраты, в-третьих, заботился о хорошем настроении и здоровье богатого Топора, своего щедрого приятеля, – и потому сказал:

– Горевать не надо. Ни к чему это. Кабы земля печалилась, – не росли бы из нее ни цветы, ни ягоды.

Топор подумал немного.

– Потому что не могли бы расти, – сказал он.

– Ничего бы не росло, один хрен.

– Да горчица.

– Это вы, Ян, хорошо сказали. Вы – голова! А то еще можжевельник.

– Хе-хе-хе! – засмеялся Топор. – Дроздам бы раздолье было. Да только, Шимек, дитятко, что бы тогда пастушки в лесу собирали?

– И чем бы алтари украшали?

– Ну, знаешь ли, это ее дело, богородицыно. Она себе всегда к весне цветов припасает.

– Потому что знает, что будет ее праздник.

– Хороший праздник, да нынешний лучше.

– Это верно. Нет праздника лучше успенья.

Тут ветер подул сильнее и, сорвав сдвинутую набекрень шапку Кшися, бросил ее в нескольких шагах на траву.

– Эге-ге! Не давал, а отнимает! – сказал старый Топор.

– Это не порядок! – прибавил Кшись, поднимая шапку. – Давай, а не отнимай!

– Гм… а привезет нам что-нибудь моя баба с праздника? – спросил Топор.

– Гм… – с сомнением протянул Кшись, поглядывая на Топора.