Легенда Татр

Тогда палач поднял ее за длинные седые волосы; изо рта лилась еще кровь и глаза моргали. Палач гвоздями стал прибивать ее к виселице.

Ропот ужаса пронесся в толпе.

Следующим к плахе подвели Лентовского.

Он только сказал:

— Если уж так угодно было господу богу…

Потом стал на колени, и голова его была отрублена. Огромное тело, раздетое донага, палач разрубил мечом на четыре части.

Костка, не моргнув глазом, смотрел на казни. В лице его не было ни кровинки. Он не дрожал, только качался взад и вперед, не отдавая себе отчета в этих движениях.

Иногда он обращал лицо в сторону Татр: помощь не пришла.

— В час смерти своей скажи свое настоящее имя, — произнес судья.

— Шимон Бзовский, сын короля Владислава, — тихо, но явственно произнес Костка.

Ему ответил ропот сочувствия, горя, издевательства, ненависти, ожесточения и жалости.

Палач велел Костке лечь на землю.

Он лег.

Два помощника палача стали около него на колени так, что каждый из них одной рукой оттягивал к себе его ногу, а другой прижимал к земле плечо.

Тогда палач поднял заостренный кол и ударил что было силы.

Костка застонал. Послышался истерический плач и смех женщин.

Кол не входил в нутро как следует.

Среди криков, проклятий, брани, рыданий и пронзительного свиста толпы палач дрожащими руками другой и третий раз всадил его в тело Костки; пот струился по его лицу; он весь дрожал. Из груди Костки вырывались нечеловеческие вопли.

Наконец палач разорвал тело его, как следовало: острие вошло во внутренности.

Тогда помощники палача подняли кол, весь красный от крови, лившейся из-под живота Костки, и врыли его в заранее приготовленную яму.

Толпа увидела над собой мертвенное, но живое лицо Костки, с глазами, которые то открывались, то закрывались. Голос его, по-видимому, замер в груди от боли.

Вдруг толпа заколыхалась и начала расступаться: ужасный, пронзительный женский крик пронесся по воздуху, из толпы показались фыркающие лошадиные морды, и к месту казни подскакали покрытые пылью Сенявский в полном вооружении, Беата Гербурт в бурке Сенявского и следом за ними — Сульницкий.

Беата сдержала лошадь и застыла в полной неподвижности. Сенявский подбоченился и крикнул:

— Что ж, пан Костка? Довелось нам встретиться? Воистину, имя твое записано в книге истории не там, где будет записано наше! Соперник!

Толпа, солдаты, даже чиновники и вельможи подумали в первую минуту, прежде чем узнали Сенявского, что, быть может, это прискакали королевские гонцы с вестью о запоздавшем помиловании. Слова Сенявского вызвали удивление и ужас. Вдруг Беата Гербурт соскочила с лошади и не с криком, но с отчаянным визгом подбежала к колу, на котором сидел Костка.

Бурка спустилась с ее плеч и упала на землю. Все узнали в ней женщину.

Среди замешательства никто не преградил ей пути; она обхватила руками столб с телом Костки и припала губами к туловищу, истекающему кровью.

С присутствующими стало происходить нечто неописуемое. Палач и его помощники бежали в толпу солдат. Толпа стала безмолвно расходиться, унося женщин, лишившихся чувств. Сульницкий вырвал поводья из рук Сенявского, который сидел на лошади и, казалось, не сознавал ничего, перекинул их через голову лошади и помчался к драгунам. Впрочем, им никто не угрожал, потому что вся многотысячная толпа безмолвствовала.

Эскадроны краковского воеводы без приказания стали смешиваться и поворачивать лошадей к городу. Один за другим поскакали они рысью вдоль берега Вислы, по направлению к мосту. Тут толпой овладел панический страх перед мужиками, которые, по слухам, шли отбивать Костку. Толкая, сбивая с ног, опрокидывая и давя друг друга, тысячи людей бежали, одни за всадниками, другие — к парому и лодкам. Чиновники и вельможи вскакивали в повозки, кто куда мог, и галопом скакали за повозкой палача, который, хлеща лошадей, вместе со своими помощниками мчался впереди всех по следам войска.

Через четверть часа на холме не было уже никого. Остались только прибитая к виселице голова ректора Радоцкого со страшно раскрытыми веками да кровавое его тело, голова старосты Лентовского, лежащая лицом к земле, четыре красных куска его тела, да посаженный на кол Костка, да Беата Гербурт, обхватившая руками кол.

— Пить… — прошептал Костка.

Беата оторвалась от столба и оглянулась кругом: воды не было. Вдали текла Висла. Но в чем принести?

— В чем же я принесу? — крикнула она в отчаянии.

Костка сделал движение рукою, в знак того, что он понимает. Это было движение больного ребенка.

— О боже! — простонала Беата. — О боже! — крикнула она. — Люди! Помогите!

Никого не было.

Костка сложил ладони и показал, в чем принести ему воды.

— Как же я подам тебе, если даже донесу? — кричала Беата.

Костка снова сделал движение ребенка, пришедшего в отчаяние.

— Больно? — вырвалось из груди Беаты.

Он не отвечал.

— Люблю тебя! — крикнула она.

— Из-за тебя… — явственно ответил Костка, но, должно быть, сердце его разорвалось: он умер.

Собек Топор стоял около загона и, как полагалось баце, считал овец, пригнанных к вечеру с пастбища: все ли тут?

Сто овец! Сто одна!..
Стоит баца у окна…—