Легендарные разведчики

Дело у него поначалу двигалось вяло. Иногда путался в финансах. Соседи и те поняли, что интеллигентный, мягкий Питер — букинист из начинающих. Резидент-нелегал Конон Молодый, он же бизнесмен Гордон Лонсдейл, хорошо знакомый им по работе в США под кличкой Бен, придерживался прямо противоположного мнения. У него появилась пара надежных связников-радистов. За шесть лет в Лондоне трио успело сделать немало.

Они проработали до 1961 года. Арест застал их врасплох, хотя за несколько дней до провала они и почувствовали слежку. Столько шпионских принадлежностей, сколько сразу отыскали в домике на Пендерри Райз, британская контрразведка еще не видела. Они уже отсиживали свой срок, а в саду, в доме то и дело натыкались на запрятанные, закопанные предметы, в предназначении которых никаких сомнений не возникало.

Причина ареста трагически банальна — предательство. Продал разведчик дружественной нам тогда Польши. Суд продолжался лишь восемь дней. Дружище Бен — Лонсдейл получил 25 лет. Он мужественно взял всю вину на себя, всячески выгораживая чету Крогер. А те, вопреки пудовым уликам в виде радиопередатчиков и прочего, настаивали на невиновности и не выдали ни одной фразой связи с советской разведкой.

Не всплыли ни их настоящая фамилия, ни то, чем они занимались 12 лет в Соединенных Штатах. А ведь уже отсиживал свое в американской тюрьме русский полковник, взявший при аресте фамилию Абель. Человек, которому они в Нью-Йорке передавали секретную информацию. Тут видится мне какая-то неувязка. Неужели американские спецслужбы не сотрудничали с коллегами-англичанами, не обменивались сведениями? Нет, что-то здесь не так и, уверен, со временем это «что-то» тоже выплывет наружу.

В Англии же вся троица наотрез отказалась сотрудничать и с судом, и с британской контрразведкой. Супруги Крогер даже не захотели обсуждать предложение о смене фамилии и вывозе их из страны в обмен, понятно, на что. Может, поэтому приговор вынесли суровый — Хелен 20 лет, Питеру, как и Бену, 25. Это решение было воспринято всеми тремя, по крайней мере, внешне, с профессионально сыгранным безразличием. Они сохраняли его все девять лет мотаний по тюрьмам Ее Величества.

Морриса переводили из камеры в камеру, перевозили с места на место. Боялись, убежит или разложит своими идеями заключенных. Сидел он и с уголовниками: сотрудники спецслужб надеялись, что сокамерники сломают русского шпиона и уж тогда… Но Коэн находил с ними общий язык. В уголке большой комнаты его квартиры на Патриарших прудах примостился здоровенный плюшевый голубой медведь — это тюремный подарок на день рождения от знаменитого налетчика, совершившего «ограбление века» — банда увела из почтового вагона миллион фунтов стерлингов.

Сотрудника британской Сикрет интеллидженс сервис Джорджа Блейка, долгие годы передававшего ее секреты советской разведке, судили в том же 1961-м и приговорили к сорока двум годам. И вдруг каким-то чудом или по недосмотру Коэн и Блейк оказались вместе в лондонской тюрьме Скрабе и стали друзьями до конца жизни. Говорили обо всём на свете, кроме одного — даже от ближайшего друга Блейк скрывал приготовления к побегу.

— Джордж сбежал, — широко улыбался Моррис. — Ничего другого не оставалось.

А его, еще не успевшего ничего узнать о вечернем побеге Блейка, наутро перевели из Скрабе в тюрьму на остров Уайт. Отсюда никто не убегал и не убежит — от острова до ближайшей суши миль тридцать. Режим суровейший, климат мерзкий, еда отвратительная. И если бы не книги и не любовь, он мог бы сойти с ума.

Да, любовь — не значившийся в их досье ни на этой, ни на той стороне компонент, помогла вынести девять лет заточения. Они с Хелен писали друг другу письма, и это глушило боль и унижение. Ожидание маленьких конвертиков, где количество страничек сурово ограничивалось законом, было тревожным, подчас тягостным. Получение весточки от любимого человека превращалось в праздник. Переписывались они и с Беном. Но это уже другие письма и другая история. Как только не называл Моррис свою Леонтину — и Мат, и Сардж, и моя дорогая, и моя возлюбленная, и милая моя голубушка… Нежность в каждом слове и каждой букве. Лона отвечала тем же.

Они встречались редко и только под надзором тюремщиков. Потом он писал ей об этих встречах, вспоминая каждый миг, каждую секунду. Они жили надеждами, поддерживали друг друга, как могли. Наверное, благодаря письмам Моррис и выдержал тяжелые болезни, замучившие в тюремной камере.

Однако в их посланиях — не только любовь с суровой тюремной обыденщиной. Там — и философские рассуждения, и обращения к далекой истории, и вера в себя, в российских друзей. Чего стоят хотя бы эти строки Морриса о советской Службе внешней разведки, обращенные к Хелен: «У меня нет сомнений, что если они не передвигают небо и землю ради нас, то они колотят и руками, и ногами в дверь Господа Бога». Но ведь не мог же Моррис действительно знать, какие усилия предпринимаются в Москве, чтобы добиться их освобождения? Или чувствовал? Верил?