Легенды и сказы лесной стороны

— Ай, батюшки-светы! Видно, не в то горлышко боярину блин попал! — И вслед за чернецом убежала.

Набежала родня да холуи боярина по спине тузить, чтобы блин назад выскочил. Блин-то не отрыгнулся, а боярин очнулся. Видно, не от блина он, а с перепугу замертво свалился. Очнулся, а умом рехнулся, и языком ни шевельнуть, ни вымолвить. Все по сторонам озирался и людей в черной одежке как огня боялся. Как завидит кого на монаха похожего, так и замычит.

Спустя какое-то время позвали к боярину целителя Макария, инока из Печерской обители. Многим недужным тот Макарий помогал, а этого не отстоял. Да и недужный на целителя как на страшного зверя глядел и за других от него прятался. Так и остался полоумком, монахов да попов до смерти боялся. Не знал тогда, не догадывался целитель Макарий, что это служка-послушник из Печерской обители на боярина падучую хворь нагнал. Тот самый, что в мороз и вьюгу за привратника стоял и на ночь печи в кельях жарко натапливал. А по весне, вслед за первым теплом, вдруг пропал, как растаял, этот служка русый, с искринками-золотинками в жесткой курчавой бороде.

Сундуки со звоном

Эту историю надо бы пораньше рассказать. Помните, чай, как боярин Квашня у Семки Смерда кулигу с житом отнял, а потом, пока мужик за Волгой скрывался, бабу его Оганьку баскаку в неволю отдал. Так вот, спустя лето либо два по Новгороду низовскому молодец ходил, ликом смугловат, волосом русоват, а по бородке искринки-золотинки порассыпаны — не рыжая, а словно позолочена. И волос и борода на вид мягкие, а тронь рукой — как белоус трава жесткие.

Парню эдак за двадцать лет, плечистый, проворный да пружинистый, а по взгляду — сокол сапсан, что добычу бьет на лету и начисто ощипывает. Вот ходил он по посадам и городу и с разным рукомеслом набивался. Топоры-бердыши остро-наостро оттачивал, рисовал по серебру и золоту, посуду медную выколачивал. А ловчее всего разные замки да запоры налаживал, чтобы не всяк лихой человек догадывался, как те потайные запоры отомкнуть. Богатому да знатному завсегда лестно было свое добро под семью замками держать. Ну и зазывали молодца-умельца на свои дворы.

Воевода Тупой Бердыш под старость немало добра накопил. Один клад в сундуке заморском, кованом, за потайными запорами, клад серебра и золота, что в ратных походах было добыто. Другой клад в светелке-горнице — дочка Олена красы невиданной, ума смекалистого, недюжинного, Оленка синеглазая, статная да ладная, с косой породистой. Дочка-клад, смелая да своенравная, вольно жила, куда вздумала — туда пошла. И стал задумываться Тупой Бердыш о судьбе Оленки-дочери. «Девка в летах, давно бы пора под замок до жениха богатого да знатного, пока боярский сынок какой под угор не заманил. Вот у ханов-басурманов с бабами строго-настрого, по воле не разгуляются. Не худо и нам такое перенять!» Вот зазвал воевода молодца-умельца и указал ему наперво кованый сундук оглядеть и замки-запоры наладить, да так, чтобы без звона не открывались. Сидит парень в боярском тереме у окна светлого, над пустым сундуком думу думает, догадывается, как замки-запоры со звоном подогнать. По наковаленке молоточком стучит, зубилом железки рубит-долбит, пружинки подгоняет, заклепками дело скрепляет. И песенку тихо, как молитву, поет. В самый полдень, когда воевода с челядью после обеда задремали, в сенцы, где молодец над сундуком колдовал, воеводина дочка впорхнула, кругом молодца раз да другой обошла, приглядываясь.

Потом подсела к нему и ручкой по русым кудрям и по бородке провела, погладила. Да и отдернула руку, как огнем обожглась:

— Ой, какие жесткие! Чай, и сам сердит, как барсук?!

— Волосом груб, да сердцем люб. Вот так-то! — сказал молодец, на девчонку глянул да и сам диву поддался:

— Эка краса писаная! И где такая уродилась! Приглядывается Оленка, дочка воеводина, к молодцу темно-русому, вспоминает вслух, где такого раньше встречала, видела?

— Как, чай, не видать, по всей Волге воеводой хожу, за порядком гляжу. Добрый человек встретится — пропускаю, боярина назад вертаю, басурмана-баскака на дно пускаю. Вот пойдем-ка за мной, покажу тебе всю мою вотчину!

Час, другой проходит, молодец к делу приглядывается, а воеводина дочка все больше на него заглядывается, о чем-то догадываясь. Поплотнее к нему подсела и тихо спрашивает:

— Слыхала я от челяди, что батюшка и на мою горенку надумал замки-запоры подвесить. Ты, чай, и тут покрепче запор смекнешь, чтобы без родительской воли шагу мне не шагнуть?

Глянул на нее молодец искоса да с жалостью: «Не сладко-то ей будет, как пичужке в клетке, жить!» Да и молвил так, что сама догадывайся:

— Это кому как понадобится. Можно со звоном, можно с простым поклоном, а то и с двойным потайным: кому прозвонит, кого так пустит!

Тут Оленка ручку на его плечо положила, головку склонила:

— Вот бы ладно-то было! Не сиди под запором, как басурманская жена под надзором, а сама себе птица вольная!