Легенды Лиса (сборник) (СИ)

Часом назад я положил дневник в сумку к остальным дорогим мне вещам. Удивленно привстав, подумав, что у папы такой же, я потянул его на себя, свалил пару журналов и стопку бумаг, раскрыл потертый и замасленный переплет.

“Вспоминал Свету. Какая она красивая. Люблю ее” – было написано там. Дальше шли страницы и страницы, исписанные твердым, взрослеющим почерком. Через некоторое время со схемами, и надписями на латинском, с выводами и формулами, но сердце мое уже жило отдельно от рук, а разум пытался вместить и осознать понятое лишь сейчас.

Телефон зазвонил, как сумасшедший, как всплеснувшееся безумие. Я взял трубку, падая в темноту, наваливающуюся со всех сторон.

– Здравствуй, сынок, – хрипловато, но, в общем, совершенно обычно сказал отец. – Ты уже все понял насчет этих апельсинов и минутных стрелок. Так что дам тебе только один совет… Что бы ты не чувствовал, чего бы не ждал, как бы четко, от начала и до конца не видел всю предстоящую тебе жизнь, с каким бы страхом не ждал смерти нашей жены, не тревожься. Мне понадобилось много времени, чтобы это понять. Но так надо, чтобы ты смог и без нее жить и быть счастливым. Сумей это, и ты покроешь весь долг перед своим родителем… перед дедушкой, которого никогда не увидит твой сын.

Трубка скрипнула, помехи от сотового шевельнулись и угасли. Кто-то что-то возбужденно на заднем фоне кричал. Кажется, они искали пропавшее поле, сейчас метнувшееся сюда. Я вздрогнул, почувствовав его плавный, стиснувший сердце приход.

– Пока сынок, – сказал папа. – Я очень люблю тебя. Прощай.

– Пока, папа, – вымолвил я с трудом, и сердце взметнулось, осознавая эту потерю его навсегда, и эту встречу с самим собой. – Люблю тебя, папа! Прощай!..

Луна светила безмолвно, ветер притаился в кронах и кустах, ожидая чьей-нибудь трагической смерти, чтоб обездоленно взвыть во всю мощь. Я влез на стену, чувствуя пульсацию поля. Оно было здесь, дышащее, нечеловечески насмешливое, холодное. Я чувствовал его.

– Эй, младший, – окрикнул невесть откуда взявшийся спецназовец, возникший из-за дерева, словно тень, – ты куда?

– Гулять я. К подружке во двор. Задрало уже тут сидеть.

– Ладно, иди, – подумав, разрешил он. – Но возвращайся быстрее. И если что, кричи. А то хулиганы какие-нибудь. Отвечай потом перед Сергей Сергеичем, он же убьет.

Я кивнул. Поле вздулось, напряглось, пробегая судорожными бесцветными волнами, обволокло меня с ног до головы, пронизало тело и пропустило, обдав все тем же холодом и тошнотой. Минутная стрелка шагнула на полдиска назад.

Двор моей матери вспыхнул, разрастаясь перед глазами, освещенный ярко – тут был полдень. Я свалился со стены, сильно ударившись ногами, стиснул зубы, шипя от боли. Света сидела перед мольбертом, рисуя старую яблоню и окружавший ее двор. Увидев меня, она вскочила с широко распахнутыми глазами, и даже в этот краткий миг я увидел мелькнувшее в них сумасшедшее, радостное счастье.

Пока она бежала ко мне, я думал о о предопределении и неизменности, о Свете и моей маме, обо мне и об отце. Но в следующее мгновение тонкие Светины ноги оказались перед моим поднимающимся лицом, и вместо шипения боли я сквозь зубы сказал, глядя в ее сверкающие глаза: “Привет”.

*

Много времени еще пройдет с того дня. Я буду жить в детском доме и учиться, выбиваться в люди, привыкая заботиться о себе сам. Я уеду за границу, несколько раз вернусь, откапывать спрятанные сверкающие камни, буду брать понемногу, как мошенники в том фильме, и снова уезжать, устраивая свою будущую жизнь, жизнь своей будущей жены и сына, с которым мы будем, как одно.

Мы будем часто видеться со Светой, я увижу, как она будет расти, и почти все время буду помнить, каким окажется окончательный исход. Боль вперемешку со счастьем станет моим бременем, моим дыханием, моей насмешливой судьбой.

В семнадцать, после полных сладости встреч, мы обещаем друг другу всю жизнь. В двадцать сыграем свадьбу. Годы начнут нанизываться один на другой, годы счастья и ожидания, годы, которые я знаю наперед.

Все это будет висеть надо мной и моей двойственной жизнью неразрешимым бременем. Но в любом горе и в любой радости я всегда буду помнить, сколько сделал для меня отец, и какую боль каждодневности он ради меня перенес. В любом состоянии, что бы не произошло, я буду помнить его единственный совет: суметь прожить эти годы счастливо – не для себя, а для жены, для единственного ребенка, которому все это так же впоследствии предстоит.

Я знаю все это и теперь, когда тонкие руки Светы поднимают меня с пыльной земли, и теперь, когда мне удается опереться на ее плечо, и когда она спрашивает “Больно?”, и когда с тревогой заглядывает в мои глаза, когда улыбается в ответ на мой сквозь слезы смех, когда гладит мою щеку, великодушно стараясь изгнать боль.

Я чувствую исходящее от нее тепло, и больше мне нечего желать.

Впрочем, нет.