Легенды мировой истории

И вот как-то раз Кокачин мчалась во весь опор, и тут в голову ее коня попал камень. Марко, который на другой стороне площади разговаривал с Матфео, бросился ей на помощь. Прикрываясь от града камней какой-то доской, он вытащил Кокачин из-под лошадиной туши. Матфео между тем разогнал негодяев, до смерти испугавшихся его китайского меча в ножнах. С того дня Кокачин отказывалась выходить на улицу и стала добровольной затворницей в высоком, как мрачная башня, новом доме в Каннареджио, купленном Марко сразу же по возвращении. Окна дома выходили с одной стороны на канал, с другой — в узкий колодец двора Corte Seconda del Milion (тогда он назывался иначе, но как — никто в Венеции уже не помнит).

Никколо и Матфео тоже купили себе новые дома, опять сошлись со старыми торговыми сотоварищами, кто еще оставался жив, и быстро включились в венецианскую купеческую жизнь. Как-то так получилось, что отец и Матфео отдалились от Марко, и даже в крошечной Венеции они умудрялись не видеться месяцами.

Постепенно Марко осознал, какую совершил ошибку. Все здесь действительно было ему теперь чужим. Он не понимал многих само собою разумеющихся для венецианцев вещей, да и говорил с сильным акцентом. Иногда ему не хватало слов, чтобы закончить начатую фразу. И он искренне не мог уразуметь, почему город так ополчился на его «язычницу» Кокачин. За то, что монголка? Так ведь в городах, где он жил, в землях, через которые странствовал, бок о бок торговали, сплетничали, обманывали друг друга, пили, дрались и мирились монголы, китайцы, арабы, армяне, евреи, персы, греки…

Однажды он пошел на Риальто и попытался найти ту лавку старика картографа, где был когда-то счастлив, но не нашел и следа. И тогда вдруг с особенной ясностью понял, что того города, в котором он вырос и который еще помнил, больше нет. Что то место, куда он вернулся, это какой-то совсем другой, странный и чужой город. К чужим городам ему было не привыкать, но то, что именно этот тоже оказался чужим, ранило как-то неожиданно и больно.

В несчастьях Кокачин он винил себя. И постепенно его стал раздражать ее полный любви взгляд. Теперь дома она видела его все реже. Единственной радостью принцессы стало пение печальных песен родины вместе со старым татарином Пьетро. Так и тянулись ее одинокие вечера, а в каминной трубе их дома на Каннареджио злым многоголовым драконом завывал ветер с лагуны. Венецианцы обходили этот дом стороной.

К Пьетро же на рынках со временем привыкли, пусть и продолжали потешаться и обсчитывать. Но он был постоянным покупателем, платил аккуратно, и даже выучился говорить на венецианском диалекте, хотя потешно «выпевал» фразы. И торговался совсем как венецианец, даром что язычник и «тартар»!

Марко постепенно забросил дела, все чаще стал напиваться до бесчувствия в тавернах Каннареджио и Риальто. И заплетающимся языком рассказывал бывший советник могущественного хана наглой кабацкой рвани о своих изумительных приключениях. Постепенно он стал местным шутом: голь потешалась над его выговором, его рассказами и пьяно интересовалась постельными подробностями его жизни с «тартаркой»… А он кричал, срывая голос: «Я прожил среди язычников долгие годы, и никто из них не обходился со мной, чужаком, европейцем, христианином так, как вы — с моей женой, «добрые» венецианцы!.. Если гак, то по мне — лучше язычники!» Пьяные после этого обычно все же отставали. Те же, кто был не слишком пьян, не упускали случая сообщить о крамольных его речах «куда следует».

Марко негласно взяли «под наблюдение Церкви», а вскоре вызвали и для «интеррогации», попросту — допроса.

Представитель Святой Инквизиции с белесыми мутноватыми глазами несвежей рыбы дает ему понять, что греховная связь с идолопоклонницей сама по себе является наказуемым для христианина деянием, уж не говоря о прочем.