Легенды о короле Артуре и рыцарях Круглого Стола

Мне порою кажется, что все мы нуждаемся в некоем давлении со стороны. Как-то на днях я лежал ночью без сна и представлял, как бы подобраться к Мэлори — под градом из стрел и камней, невзирая на препятствия, — и тут внезапно мне подумалось: черт, а я ведь всегда лучше работаю под воздействием неблагоприятных внешних факторов. Чтобы меня раскачать, требуется нажим со стороны — скажем, угроза нищеты, чья-то смерть, серьезная эмоциональная встряска типа развода, ну, и тому подобное. В общем-то, я тружусь всю жизнь. Если и бывали в моей жизни периоды бездействия — так это тогда, когда все шло хорошо и на меня ничто не давило. Выходит, что для моего творческого выживания необходимы всякого рода беды — мысль, сама по себе неприятная, я бы даже сказал, тошнотворная. Тогда получается, что мне нужно молиться не о спокойствии и довольстве, а призывать на свою голову чуму, голод, банкротство и прочие катастрофы. Вот тогда я спохвачусь и начну работать, как проклятый. Увы, если это и шутка, то лишь наполовину.

Сейчас наступило некое затишье — неспокойное, с оттенком какой-то тревоги. Ощущение, будто плывешь на утлой лодчонке по сумрачному озеру, а мимо проплывают туманные фигуры — всякие там призраки или баумовские винки, — ты их едва успеваешь разглядеть краем глаза, толком не узнаешь, но смутно опасаешься. Наверное, разумнее было бы не поддаваться этому состоянию неопределенности, но по некоторым причинам (каковые изложу ниже) я предпочитаю ему не сопротивляться.

Нам очень удобно судить о Средних веках с позиций нынешнего превосходства. История (или, по крайней мере, ее часть) благополучно завершилась, и мы с определенной степенью точности знаем, что случилось и по каким причинам; для нас не секрет, кто и почему поступал тем или иным образом. Это знание служит путеводной нитью для наших умов и оно же отличает нас от людей Средневековья. Ведь, в отличие от нас, автор «Смерти» понятия не имел, что происходило в прошлом, что происходит в тот момент, и как будут события развиваться дальше. Он находился в ловушке времени — точно так же, как и мы заперты в нашем настоящем. Дело осложнялось еще тем, что он пребывал в заточении и не мог даже прогнозировать, кто победит в текущей войне — Йорки или Ланкастеры. И, уж естественно, не догадывался, что это — самая малая из назревших проблем. Он, как и все его современники, наверняка страдал от экономической нестабильности — еще бы, ведь с разрушением манориальной системы прежний, привычный мир начал распадаться на глазах. Не мог Мэлори также не слышать и о расплодившихся религиозных ересях и сектах. Все это неизбежно угнетало его, ибо создавалось впечатление, что в традиционном церковном мире наступил невообразимый хаос, и непонятно, чему теперь верить. Представьте, насколько болезненно подобное состояние для человека пятнадцатого столетия! Вполне понятно, что Мэлори как типичный представитель своего времени со страхом взирал на происходившие перемены (это мы задним числом называем их прогрессивными!) и мучился самыми дурными предчувствиями.

И вот из этой дьявольской неразберихи окружающего мира (вам ничего не напоминает?) он пытался создать собственный упорядоченный мир. Мир, в котором царила бы добродетель, и который управлялся бы понятными ему силами. И какой же материал имел Мэлори для строительства своего мира? Мы знаем, что в тюремной камере, у него не было (и не могло быть) под рукой множества каталогизированных источников, он не имел доступа к современным общественным архивам. О единой хронологической системе оставалось только мечтать, поскольку в то время таковой просто не существовало. Даже нужные словари и то достать было проблематично. А что же у него имелось? Парочка рукописей, молитвенник и, возможно, списки аллитеративной поэмы. И все! Волей-неволей Мэлори приходилось полагаться в основном на собственную память и интуицию. Если писатель не мог вспомнить какого-то слова, ему приходилось изобретать его заново или же заменять на другое.