Легенды вырастают из травы

Но есть еще кое-что. Мир Валькирии — мир, в котором проклятье за вину пращура лежит на потомках, живые могут видеть и слышать мертвых, ледяная вода и железо карают виноватых и милуют правых, меч исцеляет нанесенную рану, а гейсы, будучи нарушенными, неизбежно мстят. Все это не менее реально (и значительно более важно, с точки зрения и героев, и автора), чем горькие девичьи слезы. Мы имеем дело с миром, в котором материализована чудесная сторона действительности.

Парадоксально, но факт: когда об этом заходит речь, именно те, кто осуждают «Валькирию» за отсутствие «фэнтезийного» элемента и несоответствие жанру, начинают разъяснять, что все это чистой воды этнография, в меру добросовестное изложение верований того периода, а гибель нарушившего гейс или знающего свою неправду на божьем суде легко объяснить психологическими причинами… Словом — ведут себя как Жорж Бенгальский и гражданин Семплеяров во время сеанса черной магии. Жаждут разоблачения. Что ж, сейчас будет разоблачение.

«Сверхъестественные явления», присутствующие в «Валькирии», не являются вымыслом в чистом виде, а заимствованы из этнографических материалов? А много ли в современной фэнтези такого, что не заимствовано из преданий старины глубокой? Или драконов и мечи-кладенцы придумали в XX веке? Или портреты, магическими узами связанные с изображенным, впервые появились в «Хрониках Амбера»?

Детализованное изображение материальной культуры нарушает сказочный колорит? Это дело привычки. Сдается мне, что Мэри Стюарт, все чудеса Мерлина объяснившая естественными причинами, гораздо больше погрешила против жанра. (А между тем за утверждение, что «Полые холмы» — не фэнтези, легко схлопотать в глаз от фэнов…)

Мария Семенова изо всех верований отбирает «наименее чудесные»? Не огненный змей, а всего-навсего проклятие верной гибели? Ее право. Захочет — в следующий раз напишет про огненного змея, а не захочет — не напишет.

Битва с судьбой

Итак, в романе «Валькирия» существует второй план, некий глубинный слой, которого не замечают, или не хотят замечать, ненавистники «розовых соплей». Мир магических связей между явлениями. Мир, в котором властвует воля богов и тот самый рок, над которым даже боги не властны.

Внимательный читатель заметит, что никакого фанатизма в стремлении к Великой Любви у Зимушки нет. Она рада бы избавиться от этого, стать как все. Напомним, что «быть не как все», быть изгоем — в те времена нисколько не увлекательно и не лестно, а страшно и стыдно. Как сейчас остаться без квартиры или подцепить нехорошую болезнь. Хуже, — ибо сейчас даже в таких ситуациях отыскивается трагическое величие. А тогда… Кто незамужем — перестарок. Кто вне рода — ублюдок (технический термин, плавно переходящий в бранное слово). Никакого морального удовлетворения от одиночества — до эпохи романтизма еще десять веков, и одиночка всегда хуже многих, никогда — не лучше.

Так почему ей не удается правильная жизнь? За что так, в самом деле, бедную девушку? Почему, как только она встречает приличного человека, сразу происходит какая-нибудь пакость? Прямо рок какой-то…

Именно рок. В мире, где богини ткут нити человеческих судеб, — знамениям, явленным во сне, верят и князья, и простые смертные. Только дураки и безумцы пренебрегают этими вестями. Если ты отказываешь достойным женихам оттого, что видишь во сне кого-то, наяву никогда не виденного, — так вершится предначертанное, так суждено, так нужно, хотя ничего веселого в этом нет. Зима все время помнит, в чем ее долг и что для нее — предательство. Не девичьи бредни и не печальный благоразумный отказ от них — долг и предательство. Именно эти слова, именно так мыслится и чувствуется. Зима ждет не «суженого» из чувствительной песенки, а сужденного. Веленного богами. Точнее, той единственной богиней, чьи наставления людям нельзя узнать из прародительских заветов, а можно лишь угадать.

Норны сильнее других богов, даже тех, которые подарили мужам мечи, а женам прялки. На человека, исправляющего порченую Долю, светлые боги смотрят снисходительно. Чтобы спасти свой род и вождя, Зима должна была сменять девичий убор на кольчугу кметя. Не более и не менее. Именно такова была «воля судеб» — и откажись она, прояви благоразумие, все кончилось бы плохо, мир стал бы немного хуже, чем ему полагается.

Будь в IX веке на берегах Нево побольше грамотных людей, запись о тех событиях могла бы быть, например, такой: