Легион

– Мы свято выполняем завет предков. – заметил сухой подтянутый Арулен, садясь на ложе и протягивая рабу ноги, чтобы тот снял башмаки, – Признак хорошего тона; начинать обед с числа граций, доведя его затем до числа муз[49]. Кого ты еще пригласил на обед?

– Будут почти все наши, – ответил Клавдий, слегка покривив душой. Мауриция он не позвал. Тот своими эпиграммами давно уже настроил против себя всю компанию. Добро бы еще не публиковал их.

– Нам не будет хватать только Флавия Клемента, – заявил Юний Альсин, посыпая воображаемым пеплом голову.

– Да? А что с ним? – спросил Клавдий, но тут же осекся и кивнул головой. Он вспомнил. – Но я, признаться, так и не понял за что? Он же был совершенно безобидным увальнем, а кроме того с таким стоическим мужеством нёс бремя своего родства с цезарем… Он ведь был его двоюродным братом.

– Это и спасало его столько времени. Будь он родным, то клянусь Вакхом, не пережал бы Тита. – сказал Арулен Приск.

– Самое интересное произошло за три дня до казни. – рассказывал Альсин, лакомясь стеблями пышной спаржи, – Цезарь пировал у него три часа кряду, объявил его своим лучшим другом и кристальной души человеком, а его мальчишек – своими наследниками и тотчас же переименовал одного в Домициана, а другого – в Веспасиана. На следующий же день наши понтифики причислили обоих ребятишек к лику богов,

– А еще через день беднягу Клемента схватили спросонок и поволокли на казнь, – закончил Арулен, – Мне говорили, что его голова, даже отделенная от туловища, сохраняла недоуменное выражение лица, будто вопрошая: за что вы меня так?

– Тразея говорил, что за христианство… – начал было Юний.

– Глупости, – оборвал Арулен, – Официально было объявлено о его осуждении за взяточничество и предвзятое судейство. Правда, приговор ему вынесли уже задним числом.

– Помилуй нас, Юпитер! – воскликнул Альсин, – Если бы за это казнили, Город бы обезлюдел. Но пусть даже и так, пусть он трижды взяточник, при чем здесь его жена? А ведь наказали её так, как наказывают за христианство. Ее сослали на Пандатерию. А перед этим раздели и гнали плетями через весь город. А супруга у Клемента была дородная – представь себе, целая гора белого, визжащего и трясущегося мяса, – Юний Альсин захихикал.

– Прекрати. – бросил Арулен Приск, брезгливо поморщившись.

– Нет, право же, вымя свисало до пупка, здоровее, чем у перузийской коровы… – Альсин давился от смеха, уплетая салат с пряным велабрским сыром и запивая его медовым мульсом.

– Бедная Флавия… – пробормотал Клавдий, вспоминая веселую кругленькую хохотушку, которая некогда была «кумушкой» на его свадьбе. – Она ведь тоже была племянницей Цезаря.

– О-о! – воскликнул Приск, трагически возводя очи горе. – Свирепее всего наш мухоед расправляется именно с племянницами. Суди сам, дочь своего брата, Юлию, он мало того, что соблазнил и обрюхатил, но и заставил вытравить плод, отчего бедняжка умерла. А ведь ничто не мешало ему жениться на ней…

– Ну, нет, ни за что, – возмутился Альсин, – это было бы кровосмесительством. А вот убить родственницу – дело весьма приличное. И крошка Домиция была довольна.

– Он поговаривают вновь женился на этой Домиции? – осведомился Клавдий.

– Что значит «вновь»! Их новая свадьба затмила даже предыдущую.

– Но ведь у нее, кажется, был любовник. Этот актёр…

– С любовниками мы расправляемся ещё быстрее, чем с кузенами, – хмыкнул Приск, обсасывая куриную гузку. – Цезарь вначале терпел Париса, но когда тот выступил в комедии младшего Гельвидия, знаешь ли, про Париса, который бросает Энону ради Елены, а потом думает, как бы ему остаться в милости и у той и у другой; Цезарь усмотрел в этом сюжете «оскорбление величия римского народа посредством преступного намека» и, чтобы никому не было обидно, велел заколоть и Гельвидия, и Париса, и Парисова мальчишку, который играл Елену, и даже тех, кто носил цветы на их могилы.