Легион обреченных

Черкез, задумавшись, не ответил, но разговоры о войне он слышал давно — и от Фюрста, и от Мадера. Немцы спят и видят себя хозяевами чужих стран; они задыхаются без жизненного пространства и винят в такой несправедливости весь мир. Разве не о том же бредит и Мадер? Такой вежливый, деликатный, прямо ангел во плоти. Конечно, он не так циничен и твердолоб, как Фюрст, и путь «великой Германии» на Восток мечтает проложить изощренно, руками и кровью самих же азиатов... Черкез давно уловил это, но не осознавал четко до тех пор, пока не сходил в Туркмению, пока сама жизнь не раскрыла ему окончательно глаза на иезуитскую политику Мадера и ему подобных.

— Они хотят, — Черкез будто разговаривал с самим собою, — чтобы наша Родина стала такой, как Польша, Чехословакия...

— О аллах! — Джемал схватилась рукой за ворот плаща, мысленно уносясь в Каракумы, и ей привиделись пылающие юрты, дым пожарищ, брат Ашир с кандалами на руках, плачущая мать и сестренка Бостан, подгоняемые солдатами в рогатых касках... Давно ли ее саму с диким гиканьем догнал за барханами Хырслан, увез в Иран, и несколько постылых лет она пребывала в каком-то тумане. И словно вернувшись оттуда, воскликнула: — Что будет с нашими родными?! Ты видел их?

— Видел, издали... Маму, Бостан.

— Как они?

— Мама старенькая. По возрасту здорова. А сестренка замужем, детей куча. Муж — хороший человек, оба работают в колхозе, счастливы. От тебя им передали привет.

— Ашир как? — Большие глаза Джемал погрустнели: вспомнила об отце. О его гибели она услышала в Иране. — Женился?

— Он четыре года учился в России, на учителя. Одет красиво, сам такой же красивый, смеется, говорит, дальше буду учиться, пока профессором математики не стану... И жену его видел, — продолжал Черкез, не знавший, что Ашир Таганов до учебы работал в контрразведывательных органах, откуда уволился по состоянию здоровья. — Красивая такая, русоволосая.

— Русская?

— Немка. Врач. Зовут Гертой... Да ты не расстраивайся,— рассмеялся Черкез, — твоя невестка не похожа на здешних немок. В Советском Союзе не различают людей по расам. Там все равны...

И чем больше супруги вспоминали о доме, о родных, тем больше растравляли себя. Опомнившись, пытались отвлечься, но мысль о возвращении на Родину все же не оставляла их, хотя Черкез теперь об этом почему-то даже и не заикнулся. Уж не раздумал ли, забеспокоилась Джемал. Как удалось Черкезу свободно повидать многих родичей, расспросить о них? Не встречали же его там с распростертыми объятиями? Но и он вроде не прятался ни от кого. А вездесущие чекисты, кизыл аскеры куда подевались? Неужто всех вокруг пальца обвел? Послушаешь Мадера, так там агента опасность подстерегает на каждом шагу: большевики, комсомольцы, энкавэдэшники...

— Как относится к тебе Мадер после поездки? — спросила она.

— Как и прежде. — Черкез взглянул на жену, словно видел ее впервые. — Доволен вроде.

— Медоточивый стал какой-то. Он ведь хитер, как лиса. А в тебе, как он говорит, не хватает бесстрастия Будды. У тебя все написано на лице.

— Твой Будда — истукан, а я — человек, — недовольно ответил Черкез, удивившись проницательности жены. — Что бы Мадер ни источал, змей останется змеем, а враг никогда не станет другом. Я всегда помню, что Мадер коварен, он опаснее Фюрста. Тот пытается хитрить, но в силу своей ограниченности весь на виду, а Мадер мудр, как тысячелетний змей. Хоть бурчит на Гитлера, а сам льет воду на мельницу нацистов...

Такого Черкез о Мадере раньше никогда не говорил. И Джемал охватило беспокойство: Черкез все же не умеет скрывать своих чувств, и его новый образ мыслей может вызвать у Мадера подозрение.

Поздним вечером в доме Аманлиевых зазвонил телефон. Так поздно мог звонить только Мадер. Извинившись, он пригласил супругов на завтра к себе в Аренсдорф, на званый обед. Чуть помолчав, многозначительно добавил, что приготовил сюрприз для Черкеза.

Дорогу в родовое имение барона Аманлиевы могли найти с завязанными глазами — там они провели целый год. Об Аренсдорфе сохранились самые отвратные воспоминания. Двухэтажная вилла днем напоминала японскую пагоду, а ночью походила на невольничий корабль, в душных трюмах которого томились рабы. С большим ухоженным садом, переходившим за высокой железной оградой в лесопарк, где на многие километры не встретишь живой души.

Худощавый Мадер и его чопорная супруга Агата встретили гостей на просторной летней террасе, пристроенной к вилле под красной черепичной крышей. Рядом с ними вился их сын Леопольд, красивый мальчик лет двенадцати в форме гитлерюгенда — в шортах, блузе и пилотке, со свастикой на рукаве. Увидев Аманлиевых, он выкинул правую руку в нацистском приветствии, тряхнув рыжей челкой, упавшей на лоб. А Мадер обменялся с ними рукопожатием, но, заметив укоризненный взгляд сына, приподнял фиглярничая раскрытую ладонь над плечом и произнес: «Хайр» [10]! Иногда Мадер без лишних свидетелей скороговоркой выкрикивал: «Драй литер [11]!», и создавалось впечатление, что воскликнул положенное: «Хайль Гитлер!»