Легионер из будущего. Перейти Рубикон!

Наставляя Лабиена перед поездкой в Рим, Цезарь прочитал ему свое письмо к сенату, чтобы Лабиен сознавал, как именно ему надлежит себя вести во время переговоров с Помпеем и сенаторами. «Я против гражданской войны, – молвил Цезарь Лабиену. – Надеюсь, и Помпей не станет настраивать сенат против меня, узнав, что я ничего не требую. Я всего лишь прошу сенат оставить мне в управление Цизальпинскую Галлию еще на пять лет. Если сенат уступит мне еще и Иллирию, о чем я просил в предыдущем письме, то моей признательности не будет предела. Если Иллирия мне не достанется, я смирюсь с этим ради гражданского мира. Если сенат не пожелает отнимать у Помпея его провинции Испанию и Африку, коими он управляет, находясь в Риме, то я смирюсь и с этим. Если сенаторы пожелают оставить Помпею его легионы, пусть так и будет. Свои легионы я готов распустить, хочу оставить себе лишь два из десяти. Мир в государстве для меня дороже амбиций!»

Слушая Цезаря, Лабиен одобрительно кивал головой. Он сидел с Цезарем за отдельным столом, не снимая своего военного плаща.

Мы с Цинной расположились за столом напротив, молча вкушая пищу и не вмешиваясь в беседу Цезаря с Лабиеном.

В тесной трапезной было довольно прохладно. Возле очага с недовольным ворчанием возился Флавий, слуга Цезаря, пытаясь разжечь пламя пожарче, но сырые дрова никак не разгорались.

Я незаметно приглядываюсь к Лабиену. Об этом человеке Цезарь не раз упоминает в своих «Записках о Галльской войне», работу над этой книгой воспоминаний Цезарь еще не окончил. В редактировании текста Цезарю помогает Цинна, как знаток латинской грамматики. При всяком удобном случае я читаю военные мемуары Цезаря, отредактированные Цинной. Это нужно мне, чтобы лучше знать Цезаря и его окружение.

Во внешнем облике Тита Лабиена сразу бросались в глаза его мужественное лицо и статное телосложение. Светло-пепельные короткие волосы Лабиена были подернуты густой сединой, как инеем. В его серых внимательных глазах светилась уверенность человека, достаточно повидавшего в своей жизни, с честью прошедшего через нелегкие труды и опасности. В отличие от всех прочих военачальников Цезаря Лабиен носил усы и короткую бородку, более похожую на двухнедельную щетину.

Расставаясь с Лабиеном, Цезарь дружески пожурил его за внешний вид, велев ему непременно побриться перед выступлением в сенате. «Иначе сенаторы примут тебя за галла и не пожелают с тобой разговаривать», – с улыбкой добавил Цезарь, вручая Лабиену свое письмо, написанное на восковой табличке.

В этот же день Тит Лабиен отправился в путь.

Цезарь оказался очень деятельным человеком. У него была привычка с вечера записывать, какими делами он станет заниматься на следующий день. И список этот никогда не бывал коротким. Цезарь успевал везде и всюду, причем он чаще ходил пешком, нежели ездил верхом на коне или в повозке. Обычно по вечерам, когда мы с Цинной уже ложились спать, в комнате Цезаря еще горела масляная лампа. Цезарь всегда что-то читал допоздна, полулежа на переносном ложе-клинэ, либо что-то записывал острой палочкой-стилем на навощенной дощечке. Иногда, в глубокой задумчивости прохаживаясь по комнате, Цезарь вдруг негромко произносил вслух какой-нибудь стихотворный отрывок, который, по-видимому, соответствовал его теперешнему мысленному настрою. Чаще всего Цезарь цитировал афинского трагика Еврипида и римского драматурга Теренция.

Поскольку наши с Цинной постели стояли совсем рядом, мы, перед тем как заснуть, порой любили пошептаться. Слыша задумчивое бормотание Цезаря, мы старались угадать, кого именно он процитировал на этот раз. Причем, определив имя автора, мы также пытались установить, из какого произведения прозвучал в устах Цезаря тот или иной стихотворный отрывок.

Однажды ветреной январской ночью я дремал с закрытыми глазами под теплым одеялом, когда до моего слуха донесся скрип половиц под ногами у Цезаря. И через мгновение прозвучал его негромкий голос:

Коль преступить закон – то ради царства;

А в остальном его ты должен чтить…

Услышав осторожный шорох на соседней кровати, я открыл глаза и приподнял голову. Я увидел в полумраке Цинну, который, приподнявшись, опирался локтем на подушку. Цинна взирал на меня вопрошающе. В тишине прошелестел его громкий шепот:

– Ну что, узнал стихи? Узнал?

– Это Еврипид, – зевая, тихо ответил я. – Слова Этеокла из трагедии «Финикиянки».

– Я поражаюсь твоей начитанности, Авл! – изумился Цинна. – Ты не похож на плебея. Ты – вылитый патриций! Где ты обрел все эти знания? Неужели ты побывал в Афинах?

– Спи! – негромко бросил я Цинне. А про себя подумал: «Что мне твои Афины! У меня за плечами Московский университет, и педагоги там не хуже Аристотеля!»

С утра я любил поваляться в постели, ранние подъемы были для меня сущим мучением, поэтому привычка древних римлян вставать с первым лучом солнца вызывала в моей душе резкое отторжение. Цезарь, как бы поздно он ни ложился в кровать, на следующее утро всегда вставал очень рано. Я удивлялся тому, как Цезарю удается быть таким деятельным и при этом так мало спать.