Легионы просят огня

— Я просил не называть меня так, Томас. Мы с тобой принадлежим к разным конфессиям. Просто Габриэль, пожалуйста. К тому же я давно уже не священник. Увы, но это правда.

Томас выпрямился, вытер клинок о лежащее тело. Раскаяния за смерть человека он не испытывал ни малейшего. И, наверное, очень удивился бы, если Габриэль ему на это указал. Это были всего лишь язычники.

— Мы оба — христиане, святой отец. Этого не изменить.

Иногда Томас забывал шевелить губами, но голос продолжал звучать.

Габриэль содрогнулся. Жутковатое зрелище.

— Только вот до распятия Сына Божьего еще два десятилетия. — Габриэль вздохнул. — Кожа у нас разного цвета, конфессии разные, даже молитву мы возносим на разных языках… а Иисус один на всех.

Томас поднял меч рукоятью вверх и перекрестился.

Габриэль повернулся к помощнику.

— Кстати, ты знаешь, что, когда ты убиваешь людей, ты поёшь?

— Правда? — Томас поднял светлые брови. Глаза разного цвета расширились. Ангел глядел на Габриэля из глаз Томаса. Изуродованный, безъязыкий, карающий ангел-воин, забрызганный кровью грешников. Глас Божий. Метатрон. — Я… я не знал.

— Это очень красиво. Невероятно красиво. Думаю, они… — Габриэль не стал показывать на мертвых язычников, но Томас кивнул. — …тоже это слышали. Ты их заворожил… а потом убил.

Томас вынул из ворота фигурку птички — она была обвязана, как пленный солдат, тонким ремешком. Чтобы не сбежала. Спрятать ее в ладанку он не решился — фигурка должна касаться голой кожи.

Габриэль кивнул. Понятно. Соловей? Иволга? Что-то подобное. Выглядит гораздо изящнее Воробья…

— Я думал, она всего лишь дает голос, — сказал Томас.

— Эта фигурка дает голос, исходящий из сердца. У тебя в сердце — песня. Правда, я не совсем понял… Что это было?

— Баллада о Тристане, — сказал Томас. — Ты понимаешь валлийский?

Фокусник покачал головой. Хотя к концу песни он уже начинал различать отдельные слова… но песня плохой источник для изучения нового языка. Впрочем, этого он говорить Томасу не стал.

Тюрьма научила Габриэля Бекеле, бывшего православного священника, сдержанности.

Юный рыцарь, не смотря на занятия с Габриэлем и пережитые испытания, которых хватило бы на десяток человек, оставался детищем своего рыцарского века. Светловолосый дикарь с отличными манерами. Убийца и менестрель.

— Собирайся, сын мой, — сказал Габриэль. — нам пора ехать.

Томас вскинулся.

— Неужели…

— Да, — сказал Габриэль. — Мы едем в Святую землю. В Иерусалим. И будем там чуть раньше Крестовых походов. Примерно на тысячу лет.

МИРМИЛЛОН

«Мирмиллон». Один из первых моих рассказов. Написан в 1998 году под сильным влиянием книг Генри Лайона Олди. И «Спартака» Джованьоли, конечно.

Сейчас этот рассказ кажется мне наивным и ученическим, но… Именно с этого рассказа начался мой «римский период».

Гул стих, я вышел на подмостки… Может ли гладиатор быть актером?

— Идущие на смерть приветствуют тебя!

Я медленно шел по кругу, держа ловца в центре, и песок, налитый солнцем песок арены скрипел под ногами. В правой руке я держал короткий широкий, слегка загнутый меч, время от времени пытаясь угодить зайчиком в глаза противнику, но тот был старым бойцом, и на уловку не попадался… Небольшой прямоугольный щит прикрывал левую половину моего тела от внезапного удара — не то чтобы уж очень прикрывал, и уж точно не половину, но… Ударить меня в сердце еще никому не удавалось.

— Иди ко мне! — внезапно закричал ловец, бросая сеть. Та летела так лениво, что я без труда уклонился, выпрямился и насмешливо отсалютовал противнику мечом. Аплодисменты раздались со всех сторон — нас оценили…

Я подмигнул ретиарию, давай мол, работаем на публику, пускай свободные граждане повеселятся, глядишь, и пить сегодня будем не на свои… Тот на мгновение скорчил рожу, понятно, чего не понять? — побегать, побегаем, класс покажем, кровишку для жалости пустим, а убивать, нет, не будем, это пусть в столице убивают, да на больших Играх, там и выложимся, а сейчас давай — побежали…

— Эй ты, снулая рыба! — завопил ловец, — Спишь на месте! Иди ко мне, и, клянусь трезубцем Нептуна, я избавлю рыбий род от такого позора!

Крича так, он потрясал собственным трезубцем, и толпа мгновенно оценила шутку, и на бедного глупого мирмиллона, то есть на меня, посыпались насмешки.