Легионы просят огня

Гремит гром. Буд-ду-бу-дых.

Мы стоим у бассейна, смотрим, как капли разбиваются о поверхность воды. Она морщится.

Мне — двадцать один год.

Луцию двадцать пять, Квинту — хотя он выше нас обоих на голову — всего шестнадцать.

Наш отец убит во времена проскрипций.

Его казнили по приказу Августа. Имущество и земли отца конфисковали, но приданое матери Квинта — бросившейся в ноги принцепсу — оставили. Так что у нас есть, что проедать и чем распорядиться. Позже Луций получил назначение в Паннонию, успешно командовал когортой, затем отрядом союзников и частично восстановил состояние семьи. Теперь мы достаточно богаты, чтобы в будущем я мог стать сенатором.

А теперь смерть матери Квинта подкосила нас снова.

Идет дождь. Капли летят сквозь проем крыши во внутренний дворик, разбиваются о камни. Щелк! Щелк! Щелк! Медленно. Другие падают в маленький бассейн.

Мы стоим рядом. Наши с Луцием тоги мокрые, туника Квинта тоже. Капли с волос стекают на лица. Словно мы плачем.

— Братья, — произносит Луций. — Братья…

И замолкает.

— Мама, — говорит Квинт.

Мы молчим, стоя под дождем, вода струится с наших одежд и собирается в лужи на мозаичном полу. Мама Квинта, думаю я. Она была красивой. Квинт опускает голову и хлюпает носом — как в детстве. Он самый младший.

— Все будет хорошо, брат, — говорю я. Поворачиваюсь и иду вдоль галереи. Мы справимся.

В последний момент я оборачиваюсь и вижу их, стоящих рядом у бассейна с дождевой водой. Луций и Квинт. Они совершенно не похожи друг на друга. И одновременно они — одно целое. Это так правильно, что у меня щемит сердце.

Это мои братья.

* * *

Мы часто в детстве дрались. Лупили друг друга всем, что под руку попадется.

Это бывает.

Только самые близкие люди могут сделать тебе по-настоящему больно.

Друг.

Что это слово значит для меня?

Как поступить, если человек, которому ты доверял, оказывается убийцей и предателем? А? Не знаешь, Гай?!

А ты подумай. Подумай, пока есть время.

Глухой перестук копыт. Солнце почти зашло, кроваво-красный закат — медленный, неторопливый — опускается на германскую землю.

Я — думаю.

* * *

Мы подъезжаем к расположению ауксилариев. Три германские когорты находятся здесь во временном лагере.

Смеркается.

Аккуратный частокол окружает лагерь по периметру, колья заострены — все по уставу. На деревянных башенках застыли часовые — я вижу их черные силуэты на фоне пламенеющего неба. Вокруг лагеря идет ров, тускло блестит вода. Отлично. Уверен, размеры рва и количество воды в нем соответствуют самым строгим военным правилам.

Мы подъезжаем к главным воротам. Они находятся на северной стороне прямоугольника.

Все, как положено римскому военному лагерю.

За исключением того, что это германский военный лагерь…

Я толкаю жеребца пятками. Вперед, вперед! Быстрее!

Что будет, если в открытом бою столкнутся легионы и серый поток германской конницы?

Ну, варварам точно не поздоровится.

Лучше нашей пехоты нет ничего. Даже несокрушимая фаланга спартанцев, даже парфянские катафрактарии, закованные в железо с головы до ног, на лошадях, покрытых панцирями, не рискуют сталкиваться с легионами лоб в лоб.

Солдат Красса парфяне закидывали стрелами издалека.

Не принимали открытого боя. Умные люди парфяне. Знали, что в прямом столкновении легионы сомнут их к чертовой матери.

Поэтому парфяне изматывали легионеров и водили их по пустыне. Засыпали стрелами. Закидывали камнями…

Жажда, усталость и сомнение воинов в собственном полководце довершили остальное.

Погибли тысячи.