Легкая голова

Он распахнул перед гостьей Люсино отделение шкафакареты, в котором нежно колыхнулось что-то белое — батистовый летний сарафанчик, — и отступил, скрестив на груди непривычно мосластые руки. Большая Лида обиженно хмыкнула, подняла на лоб темные очки и принялась со стуком гонять туда-сюда расхлябанные вешалки. Время от времени она выдергивала на свет что-то из одежды, придирчиво рассматривала, даже щупала материю, словно собиралась это покупать. Солнцезащитные очки, отражавшие люстру, торчали у нее на лбу. Максим Т. Ермаков старался не смотреть, но все-таки видел Люсины платьишки, причем новые, с бирками, так и остались магазинными тряпками, а ношеные оказались вдруг такими увядшими, словно провисели без жизни лет сто или больше.

— Вот это, пожалуй, годится, — Большая Лида расправила на весу, дергая за рукава, тот самый свалявшийся костюмчик овечьего серого цвета, в котором Максим Т. Ермаков помнил Люсю такой несчастной.

— Ну вот уж нет! — запротестовал Максим Т. Ермаков и в эту самую минуту услышал в глубине квартиры монотонное пиликанье мобильного телефона.

Мобильник обнаружился на кухонном столе, среди немытых чашек, в которых старая кофейная гуща темнела, будто засохшая гуашь. Максим Т. Ермаков сперва решил, что это звонят из офиса, опять насчет похорон. Однако это был Кравцов Сергей Евгеньевич, о котором Максим Т. Ермаков и думать забыл.

— Знаю о вашей утрате, — проговорил тяжелым траурным голосом главный головастик страны. — Максим Терентьевич, примите мои самые глубокие и искренние соболезнования.

— Допустим, принял, — Максим Т. Ермаков, не найдя на столе сигарет, выудил из переполненной пепельницы кривой окурок. — А теперь идите на хрен, не до вас.

— Максим Терентьевич, погодите меня посылать, — поспешно произнес государственный урод. — У меня для вас важная новость. Важная даже на фоне последних событий. Выслушайте меня.

Максим Т. Ермаков хотел было повторить и уточнить адрес, по которому главному головастику следовало отправляться немедленно, но что-то в голосе урода его насторожило. Новая интонация, покаянная и примирительная. Лучше бы он давил и наезжал, к этому Максим Т. Ермаков уже привык.

— Ну ладно, сообщайте, — Максим Т. Ермаков запалил окурок, полупустая бумага занялась огнем, язык обожгло. Блин! Чего волноваться, худшее в жизни уже случилось. Пусть теперь головастики хоть песни поют, хоть бегают по потолку.

— Максим Терентьевич, наш отдел допустил огромную ошибку, — сокрушенно проговорил головастик в трубке. — Такое, поверьте, бывает очень редко. Сбой тончайшей, точнейшей аппаратуры. Я не могу выразить словами, как мне жаль, что это произошло.

— То есть? — Максим Т. Ермаков, как развинченный, дернулся и спихнул со стола заварочный чайник, который взорвался на полу, будто круглая фарфоровая бомба. Заварка вывалилась подгнившим комом, точно земля из цветочного горшка. Почему без Люси все так быстро стареет? Вон и шторка на окне как будто разлезается, и посуда становится как выеденная яичная скорлупа.

— Максик, ты чего?

В кухонных дверях выросла Большая Лида, прибежавшая на шум. Максим Т. Ермаков только сейчас увидал, что и она вдруг стала какой-то пожилой, под глазами повисла дряблая сетка, из дизайнерских дырьев на джинсах, туго обтянувших низкие бедра, словно торчала вата.

— А ну вон отсюда, дай поговорить! — заорал Максим Т. Ермаков на незваную общественницу, отшатнувшуюся в коридор с охапкой Люсиной одежды. — Это я не вам, — сказал он в трубку государственному уроду, терпеливо вздыхавшему.

— Знаю, что не мне, — смиренно отозвался главный головастик страны. — Так вот, Максим Терентьевич, что я, собственно, пытаюсь вам сказать. Произошла, повторяю, ужасная, прискорбная ошибка. Только сегодня мы окончательно убедились, что вы не Объект Альфа. Да, у вас есть определенные психофизические отклонения, но они не имеют никакого касательства к тем причинно-следственным структурам, которыми занимается наш отдел. Словом, вы совершенно обычный, ничем не выдающийся человек.

— А ни хера себе! — воскликнул Максим Т. Ермаков и, вскочив с повалившегося стула, выдал такую многоэтажную конструкцию, что из коридорного полумрака снова выплыла Большая Лида, с удивленным видом рыбины, потревоженной в мутной воде.

Выпалив всю нецензурщину, какая только пришла на язык, Максим Т. Ермаков нашел на столе кружку с какойто мутной жидкостью, кажется, то была замоченная под краном чайная и сахарная корка, и выглотал до дна.

— И что теперь? — спросил он, отдышавшись. — Значит, можно вот так травить человека год, а потом просто извиниться, и все дела? А если бы я и правда застрелился? Кто мне ответит за эту вашу так называемую ошибку?