Легкая голова

Через небольшое время Максим Т. Ермаков, в чистой, угловатой, как бумага, белой рубахе, сидел в самом торжественном, обитом раззолоченной тисненой кожей, кресле квартиры, в котором, так уж получилось, прежде не сиживал ни разу. Пистолет, увесистый и солидно пахнувший порохом, тоже был готов. Какая это все-таки странная вещь — направлять пистолет на себя. Не с руки, ни с левой, ни с правой, впечатление, будто сдаешь назад на каком-то допотопном драндулете. Максим Т. Ермаков заглянул с любопытством в круглую черную дырку. Ну, привет, в какое место стрелять будем? В голову что-то не хочется, слишком уж на этом настаивали социальные прогнозисты. Для пробы он прижал твердое дуло к напряженным, вздыбленным ребрам, за которыми прыгало тяжелое, живое, неуклюжее сердце. Нет, пожалуй, не стоит, вдруг не наповал. Сделают операцию, откачают, оружие отберут, и что потом — вешаться на шнурках? Ладно, надо немного подумать, перевести дух. Максим Т. Ермаков снова закурил, привычный «Парламент» был словно деревянный. Что, друг, обратился он к ПММ, может, и тебе прикурить одну, дырка у тебя как раз для сигареты, прикольно будешь смотреться. Ладно, попробуем в рот, как в кино. Блин, какое же оно твердое, это железо, какое рубчато-округлое и на вкус заранее отдает кисловатой кровью. Попытался толкнуть дуло поглубже и едва не блеванул. Прямо как девушка во время первого минета. Нет, так не годится.

Максим Т. Ермаков уселся поудобнее, поставил локти на колени и уперся в ствол наморщенным лбом, словно хотел переупрямить пистолет.

На счет три.

Грохнуло, рвануло, и Максим Т. Ермаков отскочил сам от себя, будто бильярдный шар от борта при ударе кием. Пьяный, плохо управляемый, он кое-как выплыл на середину комнаты и увидал свое оставленное тело, медленно валившееся из кресла на ковер. Пробитая голова с торчащим, будто щепка, клоком волос там, где вышла пуля, ощутимо тяжелела, наливалась косным веществом, на макушке сквозила светлая лысинка, о которой Максим Т. Ермаков при жизни так и не узнал. Между тем все вокруг сделалось проницаемым, все состояло из зерен и мазков обжигающей энергии; Максим Т. Ермаков на пробу прошел сквозь буфет и обратно, с ощущением, будто побывал под горячим душем. Он задал пространству вопрос и получил ответ, что Люся пока занята, но скоро освободится. Где же деда Валера? Легок на помине, старик раздвигал черные картины и лез сквозь стену, будто в дыру забора.

— Ну, Максимка, ты и учудил, — произнес, оправляя горелый костюм, недовольный дед. — Обвели тебя твои прогнозисты вокруг указательного пальца. Ладно, что уж теперь, пойдем со мной, дурак.

Не на Лубянке, а в совершенно другом, ничем на вид не примечательном месте Москвы, в семиэтажном здании с плоской крышей и скучным выражением окон, имелся кабинет. Мебель в кабинете была, вероятно, родом из семидесятых: обивка стульев засалилась, поверхность канцелярского стола покоробилась на манер стиральной доски и кое-где отошла крашеной щепой. Совершенно из другого времени было сложно устроенное кожаное кресло, на вид как бы стоматологическое, со множеством подвижных кронштейнов, оснащенных неизвестного назначения приборами, с широкими, напоминающими шины, подлокотниками, на которых выпуклый узор явно представлял собой сенсорную клавиатуру. В кресле полулежало завернутое в темную хламиду существо, известное Максиму Т. Ермакову как Кравцов Сергей Евгеньевич, он же Зародыш, главный головастик страны. За спиной у него, как во всяком кабинете большого начальства, стояло достойно задрапированное знамя России, однако цвета этого триколора были до странности яркие, люминесцентные, оставлявшие под веками болезненные ртутные зигзаги. Над знаменем, там, где у всякого руководства всегда висит портрет президента, тоже имелась стандартная рамка должного вида и размера. Но внутри у рамки не было ничего: просто застекленная серая картонка с бархатцем пыли и заскорузлым бурым пятном.

Из усталой полудремы головастика вывел трескучий звонок. Входная дверь, выглядевшая хлипкой древесно-стружечной плитой, с гидравлическим вдохом втянулась в стену, обнаружив не меньше пяти сантиметров ребристой стальной начинки, и в кабинет, приглаживая сухой хохолок на бесформенной голове, вошел тот, кого Максим Т. Ермаков называл Стертым. Со времени первой и последней встречи с объектом в кабинете Хлама Стертый сильно изменился: голова покрылась странной растительностью, похожей на следы приклеенной и сорванной бумаги, хохолок на макушке стал совсем прозрачным, над верхней губой проступили усики, похожие на маленький рыбий скелет.

— А, Виктор Николаевич, рад видеть, с приездом, — главный головастик подался вперед, и кресло под ним с мультипликационной гибкостью поменяло позу, словно заново пересобрало себя из угольно-черных элементов. — Ну, как у нас в Новосибирске?