Легкая голова

— Я не произвожу шоколад, — с отвращением ответил Максим Т. Ермаков. — Я произвожу рекламу. Это другой продукт. Мой креатив, может, не относится к мировым шедеврам, но он вполне на европейском уровне. Я знаю, что сказать и показать, чтобы людям было вкусно употреблять эту гадость внутрь. А в целом за базар я не отвечаю, что бы вы по этому поводу ни думали. И не взваливайте на меня глобальную ответственность. Вы вон много взяли на себя, патриоты, блин. А отдельный человек для вас — тьфу, блоха. Маринке жизнь сломали и глазом не моргнули. Зато в церковь начали ходить, укрепили свои моральные права. По-моему, ваши сенсоры людей по одному вообще не регистрируют. Каким должно быть человеческое скопление, чтобы у вас зашевелилось чувство долга? Начиная от сотни? От тысячи? Так вы и тысячами людишек расходовали, о чем свидетельствует славная история вашего ведомства. И не вывешивайте мне под нос ваш праведный крест, лучше прикройте колье, курточку вон застегните, приличнее будет смотреться.

Медленно, с болезненной гримасой, главный головастик потянул пластмассовую молнию, застегнул трикотажный ворот до самого скошенного подбородка, похожего на чищенную картофелину, у которой ножом срезали подгнившую часть.

— Значит, сегодняшний случай вас ничему не научил, — подвел головастик жесткий итог.

— А мне-то чему учиться? — хохотнул Максим Т. Ермаков. — Сами делайте выводы насчет ваших сраных сценариев. Раскочегарили народный гнев, теперь суетитесь, бдите, охраняйте меня.

Государственный урод снова стиснул мерзлый кулак, повертел им так и этак, словно хотел куснуть, но не знал, с какой стороны. Вместо этого он раздраженно махнул застоявшимся медикам, и те, двигаясь вперевалку, будто тяжелые утки, снова подступили с носилками к распростертому на асфальте социальному прогнозисту. Когда его поднимали, голова убитого неестественно мотнулась, и Максим Т. Ермаков увидал запекшееся черное пулевое отверстие, похожее на след погашенной, с силой ввинченной в висок папиросы. Вслед лейтенанту, уплывающему в недра «скорой помощи» в виде аккуратного длинного пакета, раздалось бешеное тявканье: был час, когда дворовые собачники выгуливали своих пожилых красноглазых шавок, и теперь вся свора рвала поводки, включая седую, приволакивающую по-тюленьи свое жирное тельце, таксу старухи Калязиной — в то время как сама, влекомая вперед, старуха Калязина хваталась за ужасную желтую соломенную шляпу и приседала на дряблых ногах.

Максим Т. Ермаков так и сидел мешком на забрызганной скамье, чувствуя вместо торжества победителя упадок сил; прожужжавшее у лица радужное насекомое заставило дернуться, отчего пистолет, висевший в бесчувственной руке, едва не выскользнул в яркую лохматую траву. Зрители криминального происшествия потихоньку разбредались к телевизорам, где им показывали примерно то же самое. Социальные прогнозисты сматывали удочки, оставив, как всегда, две симметричные пары дежурных с термосами и бутербродами.

— Господин Кравцов, а можно спросить? — крикнул Максим Т. Ермаков в спину пошагавшему к «Волге» главному головастику.

— Ну? — обернулся тот через ломаное черное плечо.

— Просто стало вдруг любопытно: в кого я такой аномальный объект? В маму с папой? Вроде они у меня обычные добропорядочные обыватели. Или наследственность тут ни при чем?

— Мы занимались этим вопросом, — сухо ответил главный головастик. — Предпосылки имелись у вашего деда Валерия Дмитриевича Ермакова. Был объективно очень вредный человек.

С этими словами головастик номер один забрался в «Волгу» по частям, будто складной шезлонг, и помятое наследие обкома величественно отбыло, напоследок сделав вид, будто ему с трудом дается тесноватый дворовый разворот. «Сэлера, сэлера», — пробормотал им вслед Максим Т. Ермаков и на мгновение увидел в мутном медовом воздухе угловатую, взваливающую себя на призрачную палку дедову тень.

Прошел час или больше. Может, намного больше. Максим Т. Ермаков сидел на той же липкой скамье, и все, на что он был способен — курить сигарету за сигаретой, отчего во рту было как в старой шерстяной варежке: толсто и безвкусно. Облака на закате напоминали клочья сожженной бумаги, почернелой, огненно тлеющей по краям, нигде не сохранившей дневной белизны. Дворовые демонстранты исчезали по одному, по два: растворялись в тяжелых сумерках, в темном кипении лиственной массы, пока не остался последний, самый стойкий, оказавшийся, при внимательном взгляде, сутулым кустом. Проморгавшись, зажглись фонари — и тут оказалось, что воздух буквально кишит насекомыми. Крупные, воробьиного окраса крепкие ночницы, седые мотыльки — все это мерцало, шуршало, из фонарей точно вытряхивали муку. Пистолет источал все тот же нестерпимый едкий запах; Максим Т. Ермаков, прежде никогда не державший в руках только что стрелявшего оружия, не знал, как справиться с этой химической гарью, оклеившей ноздри и легкие. Его охватило изнеможение; казалось, сама живительная мысль о десяти миллионах долларов утратила свое волшебство.