Легкая поступь железного века...

— Легче было бы мне крестьянкой быть, — Маша почти без сил опустилась на полусгнившую солому. — Байстрючка… В чем моя вина? Ох, зачем же я, безумная, Бога гневлю своим ропотом? Мать судить не смею. Да и не хочу.

Петр присел рядом с ней.

— Я сказать тебе хотел… Затем и пришел… Дела мне нет до того, кто родил тебя — ты, ты сама мне дороже всего света! Скоро мне уезжать. Как я тебя здесь оставлю?

— Барин…

— Какой я тебе барин? Я тебя полюбил. Будь моей женой.

Маша долго не отвечала, вновь стараясь разглядеть сквозь сумрак выражение его лица.

— Понять не могу, — заговорила она глухо. — Не похоже, чтобы смеялись. А ежели не смеетесь — тогда без ума говорите. Простите за дерзость! Страсть эту гоните от себя, Петр Григорьевич! Ни к чему вам сие. Забудете меня… А мне, если гибнуть, то не через вас же!

Она вскочила и выбежала вон.

— Подожди! — закричал вслед Петруша. — От сердца говорю — подумай!

Только тихий ветер да тишина. И тонкая фигурка, скрывшаяся в темноте… Неужели так и придется теперь все время смотреть ей вслед?

Горько стало Петруше после этого разговора, тяжело, все безразлично. Сидел у себя один, погруженный в думы — как же быть-то теперь? Мысль то и дело ускользала, яркие образы всплывали в памяти. Как же он женится — она крепостная чужая!? И другое женское лицо явилось как живое — только закрой глаза, и представлять не надо — само представляется. Неужели он забыл? Нет, неправда!

Провел ладонью по лбу, отгоняя видение.

— Купить ее у Любимова? Купить разве… Согласится ли?

Резкий хлопок двери за спиной. Белозеров обернулся.

Маша стояла посреди комнаты. Дрожащие руки комкали малиновую косынку. Поручик приподнялся, и девушка, к его изумлению, рухнула на колени.

— Спасите меня, Петр Григорьевич! — она захлебывалась в слезах. — Помогите! Спасите, укройте — нет у меня никого, кроме вас…

Петр едва не силой поднял с колен. Пристально посмотрел в заплаканное лицо.

— Опять Гришка?

— Нет… барин.

— Вот как! Как же ты решилось-то? Ко мне?

— Вы не обидите.

— Увидит кто?

— Мне теперь уж все равно.

— Присядь-ка, Маша, и расскажи все с самого сначала.

— Начало вам известно, Петр Григорьевич. Умерли обе мои матушки, и родная, и названная. Барышня Катерина Степановна…

— Сестра твоя?

— Я о сем и думать не смела! Весело ей было со мной, занятно. Ради нее и барин меня не обижал. А потом нашел дочери жениха, князя, видного собой, небедного. Конечно, не до меня стало барышне. Муж молодой увез ее сначала в Петербург, потом за границу… Я знала, что ненавидит меня барин, потому что о жениной измене всегда напоминаю. И вот — я полностью в его власти. Начал он с того, что запер меня в дальней комнате и держал как в темнице. Через несколько дней сам явился…

Тут она запнулась. Как рассказать о том страхе и унижении? Язык не поворачивается…

— То-то! — позлорадствовал тогда Любимов. — Поняла теперь? Привыкла жить на дармовщинку, бездельница! Барышней возомнила себя, дерзостная! А ты только холопка моя, крепостная раба, и я что хочу с тобой, то и сделаю! Поняла?

— Поняла, барин.

— Так что ж, разлюбезная, на черную работу тебя? На огороды? Может, на скотный двор?

— Ваша барская воля, — ответила давно готовая к тому Маша.

— Ага, покорство проявляешь — это хорошо! Такой и должна ты быть — послушливой без рассуждений.

— Я из вашей воли не выйду.

— А если не выйдешь из моей воли… Куда тебе на работу — выдюжишь ли? В доме тебя оставлю. Более того — сам в бархат одену. Золотом осыплю.

Изумление прочел Любимов в невольно поднятых на него испуганных глазах. «Только глазами и берет, — промелькнуло в мыслях. — А до чего ж с Варварой схожа!»

И он приблизился к девушке, распахнул широко руки для объятия. Маша бросилась в угол, к образам, под их защиту.

— Так-то! — насмешливо протянул барин. — Вот какова твоя покорность! Бунтовать? Глупая девка! Придешь, когда позову! А сейчас пошла вон. Ступай к Таисье, пусть даст тебе самую черную работу. Скажешь — я приказал. А пока на глаза мне не попадайся… барышня нагулянная!

— Жизнь моя стала самая горькая, — продолжала рассказывать Маша, кое-как пересказав Петру эту сцену. — Дворовые надо мной принялись смеяться открыто, Таисья, ключница… Что ее винить — барину угождать нужно, нашему не угоди, попробуй! Плакала я, когда никто не видел. К работе, которой не занималась никогда, привыкла скоро, научилась всему, только уставала сильно — от рождения слаба. Барин про меня словно забыл. И был денек — показалось, что и ко мне счастье пришло. Весной это было, в мае, под вечер…

…В тот вечер, душистый, тихий, предзакатный, Маша, не выдержав, убежала от вздорной Таисьи, спряталась во дворе за сараем, сидела на малом бревнышке, грустно слушала переливы счастливых птах…

— Здравствуй, Марья Ивановна! — раздалось над ней. Очнувшись то ли от странной задумчивости, то ли от дремоты, Маша открыла глаза. На нее с высоты богатырского роста смотрел молодой конюх Григорий.

Девушка улыбнулась, в улыбке угадывалось смущение — парень застал ее врасплох.

— Здравствуй, Гриша.