Легкая рука

Мой сосед по комнате, сказавший полтора часа назад о диссертанте “бездарь” и только что предвкушавший, как проголосует “против”, бурно восхищается важностью темы, потом запинающимся голосом что-то бормочет о крупном вкладе. Бормочет и сердится на себя. И — на меня. На меня намного больше.

Потом выступают еще четверо. И каждый, запинаясь, хвалит диссертанта! Каждый лжет. И сам это понимает. И все вокруг тоже понимают. И принимают.

…Я опять в нашей рабочей комнате. Соседи на меня не смотрят. А я отключился, сделал так, что не различаю их мыслей, — и без того чересчур хорошо представляю себе, что они обо мне думают.

Дверь хлопнула — вошел член ученого совета.

— Эх вы! — сказал он мне. — Это надо же — я проголосовал “за”. И еще одиннадцать человек. Ваша заслуга! Кто же не заступится, когда на его глазах о человека вытирают галоши? Удивительно другое: пятерым хватило стойкости подать голоса “против”. Вот у кого сила воли! Завидую.

Все почему-то расплывается у меня перед глазами. Провожу по ним рукой. Она влажнеет. С недоуменьем смотрю на ладонь. Ах да! Здесь это называют слезами. Значит, жалость на Земле сильнее, чем гнев, милосердие важнее справедливости…

Достаю зеркальце, перед которым столько тренировался в мимике. Мои губы снова раздвинуты и изогнуты в улыбке — но совсем другой, чем та, безразлично-вежливая, выработанная трудом и терпением.

Лжецы, — думаю я. — Какие лжецы! — и смеюсь. Впервые в жизни. С удовольствием.

6

Теперь я был учителем. Одним из учителей. Да, моим коллегам трудно здесь работать. Особенно этому. До чего он боится своих учеников! У него буквально поджилки трясутся, пот проступает по всему телу в начале каждого урока. Он сжимает кулаки, всаживает ногти в ладони, сдерживает крик боли, стоит школьнику заговорить вызывающим тоном… Конечно, с точки зрения синфянина здешние дети представляют собой нечто ужасное. Да и могут ли существа, живущие в атмосфере лжи и лицемерия, быть другими? Но — испытывать подобные чувства к несозревшим разумным существам? Даже местная мораль (точнее, то, что заменяет ее у землян) осуждает такое отношение к детям.

Я несколько раз заглядывал в душу этого “педагога” — и тут же отшатывался в ужасе. Но тут над одним из его учеников нависла угроза исключения. За проступок невероятный, в нормальном обществе невозможный, да и в этом-то — нестерпимый. И что же? Мой коллега перед педсоветом объявляет случившееся мелочью! И призывает продолжить воспитание “заблудшего” с опорой на его класс. Там ведь, оказывается, чудесный коллектив (а ведь он и во время выступления на педсовете вспоминал их лица со страхом…), совершенно замечательные дети!

Лицемерие? Ложь? Нет ведь. Он любил их, любил…

7

Я-землянин был Младшим на скамейке вечернего парка, когда обнял девушку с тонким, постоянно изменяющимся лицом, таким непохожим на каменные лица синфянок. Я ухаживал (так это называется здесь) за нею уже несколько недель.

И в любви они тоже обманывают друг друга. Мужчине понравилось лицо женщины, ее тело показалось соблазнительным — и вот она слышит, что прекраснее ее нет на свете, и умнее тоже нет, что самое удивительное в ней — душевная тонкость… Мужчина говорит слова, в которые не верит. И женщина тоже не верит тому, что слышит. Но радуется лжи — пока не перестает отличать ее от правды и не начинает считать, будто он искренен; а мужчина тем временем убеждает себя в справедливости собственных похвал. И если обоим удается обратить ложь в правду, то возникает взаимная любовь…

Я-синфянин не хотел заглядывать в мысли и чувства своей девушки. Потому что боялся того, что мог бы увидеть. И с самого начала нашего знакомства оградил себя мысленным барьером, какие умеет строить каждый из синфян, правда, строить сравнительно ненадолго.

…А ведь что-то есть в этом и притягательное: сказать о любви, не зная, разделяют ли твои чувства. И замереть, ожидая ответа, и услышать: да, она любит, никого не любила раньше, верит, что будет счастлива.

И в это мгновение рухнул мой барьер, да и зачем было его теперь поддерживать? — и вместе с ним моя вера в возможность счастья. Ей было сразу и хорошо и тоскливо, смешивались надежда и ожидание разочарования, страх и восторг, радость — и болезненные воспоминания о руках и губах кого-то другого. Я был ошарашен этой разноголосицей, оглушен этим взрывом, я почти терял сознание. На последнем пределе сил отчаянным рывком восстановил барьер — и услышал только одно слово: люблю — она повторяла и повторяла его.

Хотел вырваться, убежать, но тут барьер снова исчез, и вдруг я понял: она искренна Она меня любит! Или хотя бы думает, что любит. У землян ведь это не обязательно одно и то же.

Я с тоской вспоминал о том, как проста и ясна любовь на моей Синфе. Как проста и ясна там дружба. Как просты и ясны работа и сама жизнь. С тоской — потому что знал: к этому нет возврата.

— Нет возврата, — отозвался мне издалека Старший.

— Нет возврата, — откликнулся Средний.

8