Легкие горы

Никто не знал столько сказок, сколько знал их дед Телятьев. Каждый камень, каждая травинка, тропинка, каждое дерево лесное имело у него свою историю.

– Соловей – птица добрая, не смотри, что неказистая… А как поет!

– Как?

– А вот июнь за серединку перевалится, тогда и услышишь… – дед Телятьев мечтательно закидывал руки за голову. – Думаешь, просто поет? Не-ет, это он лесную деву подзывает. Это вроде как лешего жена. Только леший, он старичок страшненький такой, кривоногий, с бородой до земли, а лесная дева, она-то красавица… Коса по пояс, радугой переливается, а платье все из цветов, ходит, будто летит, ни шороха не слышно, а поет как! Вот соловей ее в гости-то и зовет, петь вместе, а леший не пускает, оттого у соловья песни все жалобные, а русалки, что в реке живут… ну, да вы знаете, под Кочкарями, под скалой, место приметное… вот иду я как-то в покос, стало быть, июль уже, бояться нечего, Семик прошел давно, а после Семика-то русалки на землю носа не кажут, ну – иду. Луна на небе – что фонарь, и светло как днем. Вдруг вижу, на самой скале сидит девчонка. Глаза – ярче луны, и светлые такие, непростые, значит, сама небольшая такая, чуток постарше Динки, волосы длинные, белые, по камню стелются, а она сама венок плетет, только вижу, цветы в венке какие-то странные, а потом смекаю, что не цветы это, а рыбьи скелетики, и так жутко мне сделалось, прямо невмоготу, бежать надо, а ноги будто в землю вросли – и ни с места. Тут она венок свой на голову надела, и глазищи свои на меня поднимает, и смотрит, смотрит, будто душу вытягивает. Ну, думаю, все, Николай Витальевич, конец тебе. Видно, смерть твоя пришла. А девчонка красивая, хоть и нездешняя вся, но все-таки от красоты-то вроде и помереть не страшно… Дай, думаю, хоть поговорю с ней на прощанье, на том свете-то не знаю, поговоришь ли, будет ли с кем. “Ты, – говорю, – чья такая да откуда? Вроде как не наша, не легкогорская?” А она мне: “Как не ваша, самая что ни на есть ваша, только меня водяной к себе забрал, когда ты, Николаша, еще и на свет не родился!” – и тут как засмеется да как со скалы сиганет, а высота там сами знаете какая… И все, пропала. И верите, нет, с тех пор сколько бы я там ни рыбачил, не идет рыба, хоть плачь!

– Все это сказки! – насмешливо скажет Юрась.

– Может, и сказки, вам виднее, – не спорит дед Телятьев, а глаза у самого хитрые-хитрые, и Динка не знает, кому из них верить.

У деда Телятьева про все можно спросить: как раньше в Легких горах люди жили, почему лоси лижут соленые камни, почему синие колокольчики с пушистыми бледными листьями называются сон-травой, откуда у него в сенях большое зеркало в тяжелой резной раме, почему говорят, что через брод у Кочкарей ходить нельзя. И почему Легкие горы назвали Легкими горами, Ших Шихом, а Кошкары Кошкарами.

– Насчет Кошкар врать не буду – не знаю, ну, про Ших тут все ясно, это значит камень, гора, а вот насчет Легких гор – это по-всякому говорят… Вроде как Пугачев когда с восстанием через наши места шел, то в этих горах укрывался, и что, мол, хорошо укрываться здесь, легко. Вот и прозвали. А еще клад, говорят, он здесь спрятал со всеми своими богатствами… Ой, и кто только клад этот не искал! И в Кочкаринской пещере, и у Причалов, и в лесу, и в реке… Вот мы с братцем моим маленькие были, тоже искали, весь огород у отца перерыли да пол-леса! Хоть картошку сажай – вот как перерыли, все клад пугачевский искали…

– Нашли?!

– Да ну! – смеется дед Телятьев. – Клады-то, они ведь просто так, кому ни попадя, не даются…

Юрась толкает Динку в бок: найдем? Динка в ответ его тоже толкает: найдем!

Света, мама Юрася

Света приехала не в августе, как обещал дядя Саша, а в конце июня. Утром разбудил Динку звук приближающейся машины, в пустых Легких горах шорох шин издалека слышно. Потом у их ворот раздался резкий гудок. Бабушка Тася грохнула на кухне железной крышкой, Динка соскочила с кровати. Не одеваясь, она помчалась на крылечко. Еще вечером мама сказала, что сегодня приедет дядя Саша. И Динка ждала его даже во сне – он обещал, что свозит их с мамой в Кувшиново. Будто есть там озеро – темное, круглое, как блюдце, по берегам – осока, а само все кувшинками заросло. Розово-желтыми, нежными… Рвать их нельзя, а посмотреть можно.

– Возьмем лодку, у меня там приятель охотник есть, – сказал дядя Саша, – и пойдем. Вокруг тишина… круглые листья скользят вдоль бортов…

– А Юрася возьмем?

– Возьмем, куда ж мы теперь без Юрася, без Юрася никуда…

И вот Динка на крылечке, солнце бьет в глаза, а из дяди-Сашиной машины выходит женщина в шортах и стриженная под мальчика, худая, невысокая, а за ней – сумрачный Юрась. Кто-то положил Динке руки на плечи. Динка обернулась – мама. Сияющими глазами мама смотрела на гостью.

– Катя! Катя, как я соскучилась! Боже мой, как здесь хорошо! Ты не представляешь, что в Москве, такая жара, духота!

Она встала перед Динкой и так улыбнулась ей, будто с ног до головы облила солнечным светом.

– Диночка! Боже мой, какая же ты красавица!