Легкий привкус измены

Так смешно вышло, что их первое свидание случилось именно в зоопарке. Он хотел пригласить ее в кино или в ресторан - в те времена ресторан был еще по карману обычному студенту, он же к тому же еще и подрабатывал, чтобы не зависеть материально от родителей; он был первым молодым человеком в ее жизни, у которого всегда были свои деньги и в достаточном количестве, - но она решила проявить характер, дура несчастная, и капризно заявила, что хочет пойти в зоопарк. Он и виду не подал, что удивился, и они пошли в зимний зоопарк, где было очень мало народу и почти все звери прятались в будках, но волк в гордом одиночестве шастал туда-сюда по своему вольеру, и она спросила его, справился бы он с волком, если бы встретил его в лесу, и он прищурился, словно примеряясь, и сказал спокойно, что да, запросто, с одним - без проблем, вот если бы напали целой стаей, тогда без оружия сомнительно... И она сразу поверила ему, поняла, что он не хвастает, что он трезво оценивает собственные силы, - и впервые осторожно прижалась к нему, чувствуя, как у него в ответ напрягаются все мускулы.

Потом они пошли смотреть тигра - и тигр разочаровал их, такой он был маленький и невзрачный, хотя и больше волка, но не настолько больше, но тут оказалось, что это какой-то не тот тигр, мелкий, такая у него порода, а в соседнем вольере словно ниоткуда возник огромный красавец метра, наверное, четыре в длину, а когда он встал на задние лапы, зрелище было просто фантастическое, и ей и в голову не пришло спрашивать у него, справится ли он с таким тигром, она только сказала уважительно: "Вот это мужчина!" и что-то еще, достаточно тривиальное, типа: "Настоящего мужчины должно быть много", - на что он не ответил, а сказал как-то неопределенно: "Некоторым нравится жить в клетке, а некоторым - нет..." - и чуть слышно присвистнул.

И глаза у него были круглые и желтые, как у большого тигра, так ей показалось, хотя на самом деле обычные у него глаза и вовсе не желтые, а карие.

И вот тогда, стоя у клетки с тигром, она еще сильнее почувствовала, насколько тонок и ненадежен поводок, который держит она в своих руках, и это чувство больше не оставляло ее никогда. И никогда не возникало у нее иллюзии, что поводок становится крепче и толще. Даже тогда, когда они стали близки. И когда у них родилась Даша. И когда они, прожив почти два года нерасписанными, наконец зарегистрировали брак. И когда из общежития для аспирантов перебрались в свою первую квартиру - совсем крохотную, на окраине, но зато свою. Казалось бы, с каждой такой переменой поводок должен был становиться прочнее, однако у нее было прямо противоположное чувство. Все, что обычного, заурядного, в ее представлении, мужчину привязывает к дому, к женщине, к семье, делало его все более и более свободным и независимым - от дома, от женщины, от семьи.

В конце концов поводок превратился в тонкую нить, способную удержать разве что мышонка. И нить эта грозила оборваться от малейшего дуновения неблагоприятного ветра.

10

Как она ненавидела эту его свободу! Она воспринимала ее как живое существо. И ненавидела как живое существо. Как соперницу. Именно к свободе она его всегда ревновала, а вовсе не к его многочисленным в молодые годы любовницам, наличие которых он даже не считал нужным от нее скрывать. А они так просто из кожи лезли, чтобы о себе заявить, показать ей, что она хоть и законная жена ему, но в сравнении с ними, любимыми им, его избранницами, просто никто. Особенно одна из них, тощая, длинная, с лошадиным лицом, ужасная умница, как он говорил с восхищением, без пяти минут доктор наук - эта на каком-то университетском вечера, напившись, чуть ли не в штаны к нему лезла на глазах у всех, а когда они танцевали, пристроилась рядом и стала незаметно щипать ее - так что домой она пришла вся в синяках. Но он не выразил никакого сочувствия, когда она показывала ему эти синяки, он смеялся над ней.

Но и любовниц, и синяки она простила бы ему с легкостью, если бы любовницы имели самостоятельное значение, а не были символом его проклятой свободы. Он не блудил, не изменял ей - он без конца доказывал, что он свободный человек, что никто - и в первую очередь она - не имеет права посягать на его свободу, что быть свободным для него гораздо важнее, чем быть счастливым.

При этом говорить на такие темы было ему совершенно несвойственно. Он презирал людей, называя их всех скопом пренебрежительно "гуманитариями", которые обожают устраивать диспуты на подобные абстрактные темы. Для него свобода была не абстракцией, она была совершенно конкретна - как клетка для того громадного тигра. Если есть клетка - он несвободен, если клетки нет свободен, и не надо тут ничего обсуждать, не о чем спорить, каждый человек просто выбирает, где он живет - в клетке или на воле, и для него выбор был определен задолго до того, как он позволил себя втянуть в эту довольно занудную историю с любовью и женитьбой.

11