Легкий привкус измены

Всегда кажется, что с тобой может что-то случиться, когда слышишь о гибели человека. Не об естественной смерти от старости или тяжелой болезни, а о гибели. Кто-то покончил с собой. Кто-то разбился на машине. Кто-то попал под поезд. На кого-то напали хулиганы в темном переулке, избили, ограбили, оставили умирать в темноте, на холодной земле...

На его месте мог быть кто угодно. В том числе и я, думает почти каждый. Мало кому удается проникнуться состраданием к погибшему настолько, чтобы не думать в такую минуту о себе. Видение собственной, пусть даже не состоявшейся гибели заслоняет чужую, вполне реальную, напоминает нам о конечности бытия, и на краю чужой могилы каждый горюет не столько о покойнике, сколько о себе самом.

Случай с печкой, конечно, несколько отличается: не у каждого дача, не каждый живет на даче до холодов, когда приходится топить печь. Но Алексей Михайлович, сломавший руку, он именно собирался погостить у Алексея Ивановича на даче или уже гостил, точно мне неизвестно, об этом на поминках говорилось как-то вскользь. Известно, что накануне он уехал в город за продуктами, собирался вернуться к вечеру, чтобы пожить еще какое-то время, но не смог, потому что поскользнулся на банановой кожуре (или апельсинной корке, это неважно), упал и сломал правую руку. А мог ведь и не упасть или упасть, но не сломать руку, и поехал бы к приятелю вечером, а значит, оказался бы в том же месте и в то же время. С тем же роковым исходом.

Известно еще, что в город ехать Алексею Михайловичу не хотелось, они спорили, даже бросали жребий, тянули на спичках, он хотел сжульничать, чтобы длинная спичка досталась Алексею Ивановичу, но тот заметил, пристыдил его, пришлось переиграть. Так что на месте покойника мог быть он.

И теперь он сидел между Катей и Викторией, горбился, иногда чуть заметно вздрагивал, словно его мороз по коже пробирал, когда он представлял себе...

И все потирал, потирал сломанное запястье.

3

- Болит? - участливо спросила Виктория.

- Да нет, теперь уже не столько болит, сколько ноет, как, знаешь, иногда в сырую погоду или после того, как поднимаешь какие-нибудь тяжести. Или поработаешь лопатой. Особенно на кладбище. Земля на наших кладбищах тяжелая, глинистая, много камней, хорошо еще, если хоронят осенью, а не зимой, задумчиво сказал Алексей Михайлович. - Помню, когда хоронили Катиного отца ты помнишь, Катя? - стоял страшный мороз, под сорок, могила была старая, заранее выкопанная экскаватором, кучу земли всю ночь грели, жгли автомобильные шины, но она прогрелась только сверху, так что закапывали мы часа три, долбили ломами и кирками, всех провожающих отправили на поминки в столовую, а мы продолжали копать - ведь не оставишь же могилу открытой, вот тогда я действительно устал, и руки потом ныли точь-в-точь как сейчас... Но тогда это прошло за два дня, а теперь... Неизвестно, когда смогу взяться за работу. И угораздило же меня сломать именно правую!

- Жаль, что вы не левша, - сказал человек, сидевший по другую сторону от Кати. Это был ее муж. Тот самый, загадочный, ставший причиной всех ее несчастий. Ради похорон Алексея Ивановича он изменил своему обыкновению и пришел вместе с Катей в этот дом, где отказывался бывать столько лет.

- Жаль, - согласился Алексей Михайлович.

Согласился автоматически, из вежливости. Не потому, что действительно был согласен с Катиным мужем, но, как всякий хорошо воспитанный человек, он не стал бы затевать спор по такому ничтожному поводу (я плохо воспитанный человек, я бы затеял). К тому же с незнакомым человеком. Никому не пришло в голову их познакомить, и они так и сидели за одним столом, разделенные Катей, практически не общаясь друг с другом. Но поскольку Алексей Михайлович был человек мыслящий - и не просто мыслящий, а пишущий, журналист, привыкший особенно внимательно относиться к любым словам, какими бы пустыми или абсурдными они поначалу ни показались, - он и слова Катиного мужа, высказанные просто так, чтобы поддержать разговор, какое-то время держал в себе, обдумывал, и когда все, в первую очередь сам Катин муж, уже забыли, о чем шла речь, вдруг произнес:

- А мог быть левшой.

- Что? Кто мог? А-а... Но каким же образом?

- Очень просто. Вот как раз после того, как я сломал руку, врач - очень внимательный, очень серьезный молодой человек - на основании строения моих мышц мне объяснил, что я - скрытый левша. То есть не настоящий левша, а слабовыраженный. Двурукий, в сущности. Если бы меня в детстве предоставили самому себе, я бы, вероятнее всего, стал бы левшой. Вероятность около восьмидесяти процентов, сказал мне врач. Но поскольку в годы моего ученичества леворукость считалась дефектом воспитания, меня, конечно, переучивали. Заставляли писать, держать ложку, стакан, зубную щетку, всё правой рукой - и в конечном счете заставили, переучили на свой лад. Со мной это было нетрудно, поскольку я был, во-первых, все-таки не совсем настоящий левша, а во-вторых, я был очень дисциплинированный ребенок и привык доверять старшим и слушаться их.

- А зря.