Легкий завтрак в тени некрополя

Завтрак закончился. Мы удалялись прочь, а я все время оглядывался на лагуну, как будто оставил там полжизни. Красное вино и солнце легко играли с моим воображением – в лагуне резвились тени случайных женщин. Сколько мимолетных встреч, сколько романов у меня было – все оказались в коварной лагуне, как джинны, выпущенные из бутылки…

Когда-нибудь я открою свой ломбард. Или устрою распродажу женских вещей. В Праге у меня хранится значительное количество разных безделушек. От губной помады до швейной машинки. Я не фетишист, но такого количества женских огрызков нет ни в одной холостяцкой квартире. На всем белом свете. Какие-то застежки, булавки, колготки – будто бы я маниакальный старьевщик. Я консультировался по этому поводу с Александром. Он выбрасывает все, что подвернется ему под руку из женских предметов. Вышвыривает прочь из дома, иногда даже раньше дамы, которая вынуждена собирать свои вещи на улице. Я деликатнее. У меня имеются два испорченных пылесоса – я складываю все туда. Отчасти. Потому что где взять столько испорченных пылесосов?

Например, швейную машинку ко мне приволокла одна сумасшедшая обормотка, которая трижды была замужем. Ей бы обвенчаться и в четвертый раз, так нет же – она переезжала от одного бывшего мужа к другому. И предъявляла претензии по поводу ушедшей молодости, увядших роз и утраченного на этом семейном поприще здоровья. Шарахалась, одним словом, как старый боксер между тремя углами на ринге. Это называется – бой с тенью. Четвертым углом на ринге, следовательно, был я. Больше чем на одну ночь эта дамочка у меня не задерживалась. Приходила с головной болью и убегала с тоскою в глазах. Три тяжелых чемодана сопровождали ее, словно верные псы и соучастники блужданий. И мы бесновались каждый раз между ее чемоданов от полуночи до шести часов утра. В половине седьмого за нею являлся какой-нибудь бывший муж и сигналил, и стонал под моим окном. «Пора!» Швейная машинка, современный станок Пенелопы, занимала отныне почетное место в моей квартире. Восемнадцать лет простоит без Пенелопы, покуда она блуждает – и выкину эту дрянь на улицу. Вот такая «Одиссея». Надо сделать объявление: «Крупногабаритные вещи принимают по адресу…» И дать адрес Александра. Ведь у него квартирка побольше да и нервов поменьше. Сотворит из машинки «блямс!» – и поминай как звали. «Меня зовут Александр, а ваше имя теперь – Блямс!!!»

Агриппина оставляла у меня оторванные пуговицы. Ведь она не могла раздеться по-человечески, и мне приходилось добиваться любви, раздвигая на ней одежды. «Раз!» – говорила Агриппина, и пуговица от юбки выстреливала под диван. «Два!» – говорила Агриппина, и застежка на лифе трещала под моими пальцами. «Три!» – говорил я и проникал в Агриппину. Дальше мы сбивались со счета, и только оторванные пуговицы фиксировали нашу страсть. Я складывал пуговки и застежки Агриппины в большую чайную кружку на письменном столе. Однажды Агриппина принялась их перебирать, высыпала на стол и заметила: «Девяносто шесть! Боже мой, как я давно тебя знаю!» Вероятно, Агриппина никогда не раздевалась, чтобы не принадлежать мне полностью. Снять всю одежду, стряхнуть с себя цивилизацию, принять языческую веру, сесть на помело и визжать, визжать, наслаждаясь дикими звуками собственного голоса. Вероятно, женщина боится только себя. Только она подозревает – что же на самом деле скрывается под ее современными одеждами. Поэтому: «Мужчина! Стой где стоишь, иначе не знаю, что с нами будет!»

– Я хочу сообщить тебе нечто важное, – сказала мне Валерия…

После завтрака мы исследовали окрестности вокруг отеля. Полуденное солнце загнало всю живность под тень, только оставленный на привязи осел истошно орал и ругался, требуя воды, пищи и особого места в греческой литературе. Мы прошлись с Валерией вдоль прибрежных заведений – таверн, лавчонок, ресторанчиков, кафе – и разыскали пару самых идиотских шапочек от солнца, чтобы не выглядеть дураками среди туристов. Вдобавок купили небольшой бюстик Сократа и затащили его выпить с нами в первый подвернувшийся бар.

– Нечто важное? – переспросил я, макая бюстик Сократа носом в пиво.

– Этот бармен заядлый гомосексуалист. – Валерия постучала пальчиком по стойке бара для убедительности.

Я взглянул на бармена как следует. До этого я больше интересовался картой вин. Пышные усы бармена соединялись с бакенбардами, как день неторопливо переходит в сумерки, и, видимо, этот бар был открыт круглосуточно.

– Точно-точно, – убежденно бубнила Валерия, стреляя по сторонам глазами, – обрати внимание, как он на тебя смотрит.

Действительно, бармен улыбался мне очень приветливо. Я перегнулся через стойку, и мы обнялись. При этом опрокинули на пол пару бокалов и до смерти перепугали Валерию. Которая стремительно бросилась меня оттаскивать от бармена, приговаривая: «Да что же это творится! Всякие педики не дают человеку текилы выпить!»

– Привет! – Бармен попытался хлопнуть меня по плечу, но Валерия прижала его руку к стойке. – Да отцепи ты от меня эту свирепую кошку! – возмутился бармен.