Легко

Разбили бы мне братья Шаркези череп? Мой прекрасный череп? Ладно, не самый красивый, но я к нему привык, другого нет, я не хотел бы, чтобы его раскроил кто-то, кому русские сделали массаж.

А здесь еще есть кто-нибудь?

Шулич неожиданно нагибается, берет ребенка, лежащего рядом с Агатой, под мышки. Младенец удивленно уставился на него — кажется, что этого жеста ему очень не хватало; не морщится, не кричит. Все обиды забыты. Шулич поднимает ребенка на руки. Агата вздрагивает — похоже, в ней заговорил инстинкт, — хочет вскочить, но сдерживает себя. Шулич укладывает ребенка, тот удобно разместился у него в объятиях. Похоже, Шулич ничего плохого ребенку делать не собирается. Агата расслабилась, смотрит ему в лицо. Как-то уж больно восхищенно.

Она мне ответит? Или уже начала меня игнорировать?

Агата: Ты его хочешь покормить грудью?

Шулич слегка покачивает ребенка, смотрит ему в лицо. Кажется, маленький Тоне очень даже доволен, улыбается Шуличу, даже поднимает ручки, желая обнять его за щеки.

Шулич: Я ему дам кое-что другое пососать.

Вот свинья. Агата делает удивленное лицо.

Агата: Только осторожно. У него прорезались внизу два зубика.

Шулич заулыбался, нежно качая ребенка, просто удивительно для такого идиота. Что за фрукт! Похоже, они друг друга понимают без лишних слов, а меня как будто здесь и нет. Я и не думаю включаться. Но Агата все же посмотрела на меня.

Агата: Да нафиг вам так стараться. Я и так во всем вам признаюсь, во всем, в чем хотите.

Опять ко мне на «вы». С какой стати?

Я: Признаешься. В чем признаешься?

Агата: Ну, что я крала медь. Тоннами. И бронзу. И еще кое-что вам скажу. Я плевала в водосборник у Камна-Реки, чтобы женщины болели, а дети умирали десятками, и даже больше, чем во всей Словении!

Я: Что за ерунда!

Агата: Конечно, плевала! И на метле над Великим Рогом летала, и всех этих мужиков из Камна-Реки с толку сбила, заморочила, все хотели любовью со мной заняться. А вы знаете эту старуху, восьмидесятилетнюю?

Она издевается надо мной. Надо мной! Эта бабенка.

Агата: Так это ее я ударила. Сковородой по голове. Я! И никто другой! Мамочка меня удерживала, предупреждала, просила не искать беды, а я не послушала.

Ушам своим не верю.

Она хочет меня спровоцировать.

Невероятно. Все то же самое, что раньше. Все эти истории о полете на метле и плевании в колодец. Все то же самое, только сейчас она хочет выбить меня из колеи. Ей не удается. Нет, это не она ее ударила!

Да, на такие номера она очень даже способна. Куда там! Впечатление хочет произвести. Вульгарная, за словом в карман не полезет, но сейчас — другое. Я ведь не дурак, на лбу не написано, но раньше мы друг друга лучше понимали. Это Шулич все испортил, начиная с его бурека и дальше, как он хорошо все понимает, потом еще этот ребенок… Грязные, абсолютно неуместные намеки… Свинья.

Почему она сейчас такая? Почему так себя ведет? Почему это говорит? Только сейчас вижу, как у меня напряглось горло, еще чуть-чуть и буду заикаться, сам того не замечая; пытаюсь взять себя под контроль…

Я: Почему?

Агата снова наклоняется в мою сторону, эти ее острые, обидчивые глаза. Почему обидчивые? Пару часов назад я ее спас от Шулича, не ее, правда, а Тоне; а еще раньше вытащил из еще более опасной переделки. Почему такой ядовитый взгляд? Мне ведь нужны от нее только слова. Только понимание. Чтобы она задумалась, какая у нее дорога. Пусть так смотрит на Шулича, который сейчас держит ее ребенка, один раз он уже пытался выкинуть его в долину. Уж слишком часто, с того момента, как мы знакомы, она принимает вид обиженного питбуля. А это всего несколько часов. А что будет, если ты пробудешь вместе с ней более длительное время? Да, эта построит любого мужика, вот только не Маринко Шаркези.

Агата: Зачем ударила? Это вас интересует? Потому что она не должна говорить, что я — курба.

Я: Что говорить?

У меня даже челюсть отяжелела от всех этих странных речей. Что еще она будет валить на дорогу, вместо того чтобы пойти по ней? Какие фантазии?

Агата: Мне жаль ее. Хорошая тетка, всегда мне что-то давала. Только какого черта она начала против меня наговаривать?

Я: Что ты курба?

Агата: Что я сошлась с Маринко и бог меня за это накажет, потому что не хожу в школу.

Для нее это все святая правда. Она за две секунды убедит себя в том, что все, что она выдумает, правда.

Действительно верит. Действительно верит, что сама ее ударила, это видно. Только для того, чтобы заставить меня поверить в это. И это единственный действенный метод — верить во что-то, потому что это с нее снимает груз: что старуха такие глупости говорила, что это даже правильно, что дом был полон цыган. Старуха, которая наверняка была испугана до смерти. Что может старуха знать о цыганах, о ней, о Маринко? Откуда она могла бы это знать, если только видела ее изредка, издалека? Отвечая на это, Агата продолжает:

Агата: Она мне давала конфетки, когда я была ребенком. Что, мол, я и этих конфеток не заслуживала.

Конфет. Удар сковородой по голове за то, что тебе дают конфеты. Что за ерунда?