Легко

Какие громкие слова от кого-то урода. Да ты сначала научись писать слово татуировка. У людей своя голова на плечах, поэтому ты сначала побрей свою косматую задницу, обезьяна. Агате никогда не составляло труда прикинуться, что ей 17 лет. У нее большие сиськи. Иеремия тоже думал, что ей 17 лет. И никто мне не прессовал мозги. Какой примитивный приемчик — ниже плинтуса! Ну да, классика, Хайль Гитлер, конечно! А что касается убийцы детей, может, тебе лучше спросить, почему Агата сама держала брату глаза открытыми, чтобы он видел, как убивают его родителей, и почему она сама его порешила? Стерва и сука, она всем своим бывшим говорила: если ты меня любишь, помоги порешить родителей. Это правда, это я знаю из первых рук, а ты даже не из нашего района, откуда тебе знать. Пока-пока, тупой ты закомплексованный козел…

* * *

Свет зажегся, я подняла подушку с лица Тима, а в комнате — Иеремия. Весь в крови, как в фильме ужасов. Тим только сейчас похоже, все понял, был на грани, его аж трясло. Единственное, чего я хотела, так это держать подушку над его головой, чтобы он ничего не слышал, только никак не получалось. Он это за шутку не принял. Хотя сейчас внизу было совсем тихо.

— А его ты сделаешь, — говорит Иеремия. — Где твой нож?

Я совсем обалдела. Тима, я? Именно его?

Иеремия уже взял в руки нож, который я положила на письменный стол Тима, и протягивает его мне.

— Ты что, совсем спятил? — говорю я.

Иеремия как-то странно усмехается: кажется, он не в себе. Я его даже боюсь. Крутой мужик, ничего не попишешь.

— Нет, давай ты. — Чтобы поняла, что это значит. Что, разве я не достаточно постарался? И все для тебя.

Вообще ничего не соображаю. О боже, дурдом!

— Нет, я не могу, — говорю. Мне противно. Раньше мне не было противно, там, в гостиной, а сейчас да. Может, потому, что эта комната меньше и темнее, у брата вообще слабая лампа, и такая тишина внизу, тихий ужас…

— Это нас свяжет, — говорит он. Рука у него совсем кровавая, а нож без единого пятнышка, как будто только что из магазина. — Нас ничто другое так сильно не свяжет, чем вот это, даже бог или дьявол. Мы сами решаем, что идем в ад.

Мы — союзники мрачных душ, мы братья принца ночи!

В бесконечной агонии узнаешь свое поражение.

— А можно сразу в сердце? — говорю я.

Даже не знаю, почему я это сказала, как-то само собой получилось. Видно, потому что в грудь мне кажется самым гигиеничным и быстрыми способом, даже, если потом будет много крови.

— Можно.

Только из брата не вытечет много крови, он ведь небольшой. А конечная победа все равно моя.

Тяжеленькую задачку я себе задала. Руки стали свинцовыми, как будто в гипсе. А братик: — Нет, Агата, нет, что ты делаешь? Мне страшно… А я бы попробовала, так уж это тяжело? Почему я раньше этого не сделала? Стопроцентно было бы легче, если в правильный момент. Да, тут я в штаны здорово наложила, признаю. Вот сейчас — вот оно, давай бей, а мне все тяжелее и тяжелее, потому что заранее не разогрелась, не разошлась, сейчас это вообще уже нереально. Это же Тимошка. Не то, чтобы мне было его жалко, только это все уже как-то без толку, два года я этого ждала, а сейчас это вдруг стало совершенно бестолково, как дежурная уборка квартиры. Как вообще возможно, такие крутые вещи и вдруг настолько бессмысленно, настолько тошнотворно. Это так, если человек слишком долго ждет, а потом этот стук в ушах! Да кому вообще это в голову придет, делать такие вещи. Мне не то что противно, просто не вижу смысла, ну незачем. Вот черт, наверное, я странная, ну и сцена. Только какой смысл сейчас все бросить, как он это поймет, мой-то, как? Что все, что было, все, что он там внизу сделал — это все как бы без толку? Да я бы дурой набитой получилась в его глазах. Не могу, перед ним — нет. Он абсолютно правильно сказал: для меня он уже достаточно постарался.