Легко улетать

Бунт и протест у него — с самого начала, ещё с тех пор, когда они были как будто вполне социальными — вызывал прежде всего дефицит смысла здесь-и-сейчас («Нет смысла идти, если главное — не упасть», «Я знаю, зачем иду по земле» — и именно поэтому «Мне будет легко улетать»), притом — не то что понятый, но прочувствованный как нехватка контакта с высшим источником бытия, недостаточность этого контакта («Век жуём / матюги с молитвами», «Если нам / не отлили колокол» — и только поэтому «здесь / время колокольчиков», а надо бы — колокола). Притом эта нехватка смысла переживается как боль («люблю оттого, что болит»); как недостаточность насущного, недостаточность самого бытия:

Учимся пить
Но в колодцах замёрзла вода.
Чёрные, чёрные дыры
Из них не напиться

Земная жизнь скудеет и распадается без высшего смысла:

Купола растеряли золото.
Звонари по миру слоняются.
Колокола сбиты и расколоты.

Разваливается сам предметный мир, не держатся связи:

Но сколько лет лошади не кованы,
Ни одно колесо не мазано,
Плётки нет. Сёдла разворованы.
И давно все узлы развязаны.

И человек теряет в жизни собственное место:

Что ж теперь ходим круг-да-около
На своём поле, как подпольщики?

Он отлучён от правды по доброй воле: «Врём испокон...», живёт в темноте и глухоте/беззвучии:

Век живём
хоть шары нам выколи.
Спим да пьём
сутками и литрами.
Не поём
Петь уже отвыкли.

(И из другого текста:

Почему так темно? Я, наверное, ослеп.
Подымите мне веки).

В этом мире невозможно дышать:

Чего-то душно. Чего-то тошно.
Чего-то скушно. И всем тревожно.
Оно тревожно и страшно, братцы!
И невозможно приподыматься.

(И опять — совсем из другого:

В новостройках — ящиках стеклотары
Задыхаемся от угара).

Отсутствие смысла переживается как нечистота:

Долго ждём. Всё ходили грязные.
Оттого сделались похожие.

(Из другого текста:

Не напиться нам, не умыться,
Не продрать колтун на ресницах).

Сама жизнь выходит унизительно-мелкой: «Налегке мы резво плавали в ночном горшке», и цели в ней все — из-за влечения к несвободе — мелкие: «И каждый думал о червячке / На персональном золотом крючке», и вообще она ненастоящая: «Вы все между ложкой и ложью». Отсюда и дезориентированность, и неразборчивость в ценностях: «Кто там — ангелы или призраки? / Мы берём еду из любой руки». Человека поражает аксиологическая и онтологическая слепота, а с нею — и немота, косноязычие: «Так чего ж мы, смешав языки, мутим воду в речах?»

В мире властвует дурное время: «Лихом в омут глядит битый век на мечах»; «А над городом — туман. / Худое времечко / с корочкой запеклось». Мир одичал и окоченел:

А не гуляй без ножа.
Да дальше носа не ходи без ружья.
Много злого зверья.
Ошалело — аж хвосты себе жрёт.
А в народе зимой — ша!
Вплоть до марта — боевая ничья!
Трудно ямы долбить.
Мерзлозём коловорот не берёт.

Но вообще этот мир настолько неподлинный, что в нём и умереть по-настоящему нельзя:

Мы вскроем вены торопливо
Надёжной бритвою «Жиллет»,
Но вместо крови льётся пиво
И только пачкает паркет.

Повреждена сама плоть мира, он весь состоит из низких материй, ведущая его эстетическая категория — безобразное:

Посмотри
Сырая вата затяжной зари
Нас атакуют тучи-пузыри
Тугие мочевые пузыри

а «мысли, волосы и нервы» сплелись «червями». Мир смердит от умерших надежд: «Теперь этот запах буквально повсюду. / Теперь этот запах решительно всюду. / Похоже, что где-то протухло / большое яйцо» — из которого, как ждали, должна была вылупиться «невиданная птица», способная «красиво и быстро летать». Этот мир онтологически повреждён: «там / где без суда / все наказаны / там, где все одним жиром мазаны / там, где все одним миром травлены / да какой там мир / сплошь окраина // где густую грязь запасают впрок / набивают в рот».

Сквозит небытие. Разверзающиеся перед глазами «чёрные дыры» («один из сквозных образов поэта»[24], по словам одного исследователя) — это зевы самого хаоса.