ЛЕГО

Девушка вдруг влюбилась в проезжего улана, да так безоглядно, что совсем потеряла голову и уехала с ним в самый день знакомства, чуть ли не через час после того, как впервые его увидала; уехала, оставив старикам родителям сумбурное, закапанное слезами письмо, и больше в город С. не вернулась. С места Агафья Ивановна сорвалась в платьишке, в котором была, не взяв с собою ничего кроме материнского мониста. Ах вот про что еще нужно рассказать — про монисто. Серебряное, составленное из нескольких старых монет, одна из которых была не только истертая, но и ополовиненная, монисто лежало на грудке подкидыша, под пеленкою. Наверное то была единственная ценность, принадлежавшая несчастной матери и оставленная ею малютке на память. Агафья Ивановна носила это скромное ожерелье на шее и не расставалась с ним почти никогда. Читатель несомненно обратил внимание на словечко «почти». Оно будет разъяснено в скором времени.

Страстный порыв домашней, не знавшей жизни девушки закончился тем, чем обыкновенно такие сумасбродства и заканчиваются. Улан оказался не улан, а прощелыга, бескопеечную девчонку он, натешившись, бросил, и она скатилась бы в жизненную канаву, а еще верней, зная ее характер, утопилась бы в первой же большой воде, но по случайности безутешно рыдающую на улице Агафью Ивановну увидал проезжавший мимо купец Молошников, человек старый и распутный. «Чего сырость разводишь, красавица? Садись, я тебя вином угощу, печаль-то и пройдет», — сказал он, открыв дверь коляски, и Агафья Ивановна села, ей было все равно.

Молошников был хоть и развратник, но не примитивного, а гурманского пошиба, ему нравилось владеть не только женским телом, но и душой. Умный, повидавший на своем веку всякое, он стал приручать Агафью Ивановну, как дрессируют породистого щенка, и терпеливостью, лаской, занятным разговором добился того, что через некоторое время девушка к нему привыкла и стала считать старика единственной своею опорой. Он-то, Молошников, и придал характеру Агафьи Ивановны окончательную завершенность, закалил его, как закаливают сталь. Старик и сам привязался к своей то ли любовнице, то ли питомице, насколько могло отдаться чувству его блазированное сердце.

Агафья Ивановна прожила со своим покровителем четыре с половиной года, и всё шло к тому, что быстро стареющий и всё чаще хворающий вдовец на ней женится. Молошников был на ножах с сыновьями и не желал оставлять им ни копейки из своего чуть не миллионного состояния. Но надо ж такому случиться, что в самый канун венчания по интриге судьбы, ведшей с бедной Агафьей Ивановной какую-то коварную игру, из прошлого вдруг снова явился лже-улан, и всё повторилось. Словно жертва волшебной дудки сказочного Крысолова, Агафья Ивановна последовала за своим погубителем, только на сей раз не с пустыми руками, а прихватила с собой шкатулку с драгоценностями, которые в разное время дарил ей покровитель, оставив только преподнесенные женихом по случаю свадьбы рубины, любимый ее камень.

То опять был порыв, но на сей раз вряд ли любовный. Сильное чувство, увлекшее Агафью Ивановну, она и сама не сумела бы дефинировать. То ли это была тоска по недопрожитой жизни, то ли самолюбивое желание взять верх над человеком, некогда ею пренебрегшим, то ли Агафью Ивановну напугала перспектива стать добропорядочной госпожой Молошниковой и провести свой век в хоть и золотой, но скучной клетке обыденности, а скорее всего и первое, и второе, и в особенности третье, да в придачу еще некая не поддающаяся определению тяга, какую испытывают некоторые странные натуры, заглядывая в пропасть или подходя к перилам моста.

Фактом однако является то, что теперь роли между Агафьей Ивановной и ее повторным соблазнителем переменились. Будучи ученой, она оставила шкатулку при себе и продавала ее содержимое частями, что на первых порах обеспечило и его нежность, и его верность, а вскоре он уж и сам не мог без своей спутницы обходиться.

Читатель, конечно, заметил, что я до сих пор не называю рокового избранника Агафьи Ивановны по имени, но это потому что звали его теперь не так, как четыре года назад и в дальнейшем он неоднократно менял и свое имя, и свою презентацию. Буду называть его так, как он именовался в момент нашего рассказа — Тадеушем Тодобржецким. Поляком он однако не был, лишь нахватал польских фраз и манер, живучи в Привисленском крае. «То добрже», повторял он к месту и не к месту, из этой присказки сотворив себе и фамилию. Паспорта и подорожные он умел сооружать так ловко, что никогда не имел с бумагами никаких трудностей — в этом, пожалуй, и состоял главный из талантов «пана Тодобржецкого»; того же сорта были и остальные его таланты, обычно вознаграждаемые железными браслетами с неювелирной меж ними цепочкой.