Лейб-хирург

— Ночью сильно болела. Но я исцелил себя. Вот! — вытягиваю руку. Над ладонью появляется и спустя несколько мгновений исчезает золотисто-зеленоватое свечение. — Помнишь, как лечил тебя?

— Конечно! Я все помню, — кивает она и краснеет: — Тебе было больно, а я спала.

— Я могу исцелить себя сам.

— Все равно стыдно, — крутит она головой. — Плохая из меня сиделка.

— Не убивайся так. Ты здесь, а для меня это лучшее лекарство.

Ее щеки розовеют от удовольствия.

— Ох, Валериан! Напугал ты меня. Сначала это ранение. А вчера… Ты говорил так странно. Называл себя Ивановым, майором медицинской службы Российской армии. Какой майор? Нет в армии такого чина.[2] А еще утверждал, что у тебя взрослая дочь, которая учится в Московском университете…

М-да, снова накуролесил.

— И меня не узнал. Загряжский упредил меня, что после ранения в голову человек может вести себя странно. Славно, что ты оправился, а все сказанное вчера не более чем бред.

Глаза ее смотрят испытующе. Объяснение готово, стоит мне кивнуть, и Ольга обрадуется. Досадный прокол спишут на ранение и забудут. Мы вернемся к прежним отношениям. Но я не хочу ей лгать. Без вранья прожить невозможно, даже стремиться к этому не стоит. Врачей специально учат лгать — почти как артистов. Это необходимо — в ряде случаев больным не следует знать правду. Хороший врач врать умеет, чем и пользуется. Совесть его не мучит. Вранье входит в привычку, и используется не только на работе — профессиональная деформация личности. Все врачи циники, и я — тоже. Без этого не выжить. Но Ольге я врать не хочу, да и глупо. Она не забудет того, что слышала. Придет время, сопоставит с другими фактами… Девочка умная. Надо сдаваться.

— Это не бред.

— Валериан?!

Какие большие у нее глаза!

— Не буду сейчас ничего говорить — все равно не поверишь. Нужны доказательства. Следует запросить в штабе седьмой дивизии бумаги вольноопределяющегося Валериана Витольдовича Довнар-Подляского. Они остались там, когда меня перевели в зауряд-врачи. В лазарет пришла только выписка. Сможешь?

— Я наследница престола! — расправляет плечики Ольга. — Велю — и доставят. А что там?

— Увидишь. Принесешь — поговорим.

Она недовольно хмурится и встает.

— До свидания.

Сухой кивок, и Ольга выходит из палаты. Кажется, обиделась. Ну, и пусть. Легче будет расстаться. Правды мне не простят, ну, и пусть! Жить не по лжи трудно, но радостно. И тогда «многая и лютая воспоминания» не будут мучить меня.

В палату заходят два санитара. Один несет тазик с водой. На плече его — полотенце. У второго в руках какая-то корзинка. Без лишних слов, санитары ставят ноши у кровати и сдергивают с меня одеяло. Снимают белье и принимаются мыть — то есть обтирают влажным полотенцем. Действуют быстро и умело. Меняют белье, один из санитаров достает мыло, помазок и опасную бритву. Через пять минут я побрит, чист и свеж.

— Спасибо, братцы!

— Ништо, ваше высокоблагодие! — кивает тот, что меня брил. Он невысок, кряжист, с пышными усами. — Дело привычное. Нешто мы своего дохтура не доглядим?

Уходят. Следом в палату впархивает сестра милосердия в белом фартуке с красным крестом на груди. Волосы закрывает белая косынка. В руках у сестры — поднос. На нем фарфоровая чашка, из которой струится пар. Лицо знакомое. Лиза? Она. Полякова ставит поднос на тумбочку.

— Здравствуйте, Елизавета Давидовна!

— И вам здравствовать, Валериан Витольдович! — кивает она. — Вот, кушать принесла. Бульон с гренками.

Она садится на стул и перемещает поднос себе на колени.

— Позвольте я сам.

— Не позволю! — она крутит головой. — Вы тяжело ранены и должны лежать. Так сказал доктор.

— Я сам врач.

— Но мы не в операционной, это там вы могли командовать. Здесь начальница я, — ее губы трогает улыбка. Выглядит Лиза непреклонно. — Лежите!

Подчиняюсь. Мне кладут салфетку на грудь. Лиза, поочередно зачерпывая ложкой из чашки, начинает меня кормить. Вкусно! Не помню, когда я в последний раз ел бульон. Кажется, на войне «трех восьмерок».[3] Кухня там подкачала, и мы разводили в кипятке бульонные кубики. Химия, щедро приправленная солью… А вот этот бульон варили из курицы, которая утром кудахтала. Нежный, мягкий вкус, оттеняемый свежеподжаренными гренками. Хлеб здесь невероятно вкусен, никакого сравнения с тем, что я ел в своем мире. Не научились здесь химию в продукты добавлять, и, дай бог, не научатся. Не будет «эффективных менеджеров», для которых главное прибыль, а не здоровье людей. Эта сволочь за копейку задавится, а то, что люди от химии болеют, им плевать. Человеколюбие бизнесу не свойственно — мешает зарабатывать деньги. Индустрия контрафактных продуктов и напитков в оставленной мной России мощная. Не от хорошей жизни люди стали печь хлеб сами и гнать самогон. Я его, кстати, пил. Водка из магазина рядом не стояла. Да что водка? Дешевое виски из супермаркета — пойло по сравнению с домашним самогоном, выгнанным по правильной технологии и с любовью. Хорошо, что ром не подделывали — не самый популярный напиток. А вот с коньяком было беда…