Лейтенант Бертрам

— Вот дурачье! — выругался он. — Вместо того чтобы возмущаться недостаточным контролем в полку, они бы лучше на себя поглядели!

Он отослал Хааке, поручив ему немедленно поставить его в известность о мерах, которые предпримет полиция.

Но чем дольше Хааке отсутствовал, тем беспокойнее становился Йост. Ему необходимо было разобраться в своих действиях, ведь в конце концов они могли означать смерть человека. Недовольный самим собой, он пожал плечами. Этого требует служба, интересы дела, сказал он себе и вспомнил сегодняшнее утро, присягу, которую он принес. Он повторил про себя слова этой присяги, надеясь в них найти опору, почерпнуть уверенность в успехе своей миссии, хотел знать, какого она свойства, эта его миссия.

— Перед лицом всевышнего клянусь, что я готов беспрекословно повиноваться фюреру германского рейха и народа и верховному главнокомандующему вермахта Адольфу Гитлеру, быть храбрым солдатом и в любое время пожертвовать жизнью во имя этой священной клятвы!

Но, прислушавшись к звучанию собственного голоса и вдумавшись в произнесенные слова, он только сильнее ощутил свое одиночество.

«И это все? — испуганно спросил он себя. — Господи ты боже мой, неужели это действительно все?»

Он поднял руку, но она тут же бессильно и как-то безнадежно упала. Я, верно, что-то забыл, подумал он со стыдом, тут чего-то не хватает, чего-то самого важного. Просто немыслимо, чтобы это было все.

Он огляделся, словно ища поддержки. В конце концов достал с узкой книжной полки устав, сел за стол и прочитал, еще раз прочитал то, что он только что повторял, то, в чем он клялся. Утешения он не нашел, стыдиться было нечего. Он все помнил слово в слово. Прибавить нечего, он ничего не упустил. Здесь не было ничего, в чем Йост сейчас так нуждался, ни слова о деле, которому он служит. Йост чувствовал себя опозоренным, брошенным на произвол судьбы. Ему необходимо было твердо знать, зачем и почему он солдат. Эта присяга ничего ему не говорила. Служить неведомо кому не заслуга.

Профессия офицера всегда казалась ему особенной, он считал, что она таит в себе какие-то превосходные свойства… Призывает совершать нечто необычайное… Но что, что? Нечто такое, что давало бы тебе силу и поддержку, а кроме того, сообщало бы смысл лезвию меча, оправдывало бы его удары.

Но в сегодняшней присяге ничего этого не было, ничего, кроме холода. Она налагала обязательства, не беря на себя никаких обязательств ни перед богом, ни перед людьми. И вообще, что это за бог, именем которого клянутся?

Йост испуганно спросил себя, какое ему, собственно, до всего этого дело. Мы всего-навсего дальнобойные снаряды. Наверху, в штабах, с нами считаются не более чем с неодушевленными предметами, так артиллерист рассчитывает траекторию своих снарядов. Мы — снаряды с необычайно удлиненной траекторией полета, вот и все.

Йост думал сейчас о том, о чем однажды говорил пьяный граф Штернекер.

Йост разглядывал линии на своей ладони и думал: как же вышло, что от одного дурацкого вопроса: «Зачем?» — его профессия превратилась в мрачную слепую силу?

Другие профессии не требовали этого вопроса. Ясно, зачем сапожник — сапожник, зачем портной — портной. Профессия подметальщика улиц была полна смысла, так же как профессия актера.

Ладно, пусть я буду только дальнобойным снарядом. Но даже и тут можно быть порядочным, достойным человеком, только надо, чтобы это имело смысл.

До сих пор Йост верил, что видит этот смысл. И только эта проклятая формула присяги показала ему, что его солдатская служба бессмысленна. Это была присяга ландскнехта кондотьеру, по такому образцу шайка разбойников могла присягать своему главарю! Клятва евнуха! Вновь и вновь натыкался он на стену этой немой присяги, ничего никому не говорившей. Жирные черные готические буквы на белой бумаге. Подполковник в третий раз повторил клятву. Как кандалы, звенели слова этой клятвы, оскорблявшей человека и унижавшей достоинство солдата.

Черт возьми, подумал Йост, что же это за дело, которым я занимаюсь? Почему, присягая, об этом не говорят вслух? Почему умалчивают об этом, когда заставляют нас приносить присягу?

Он захлопнул устав и поставил его обратно на полку. В ожидании Хааке он расхаживал взад и вперед по комнате.

Да что же это такое, терзался Йост, я обвинил человека в предательстве, а теперь сам себя спрашиваю, что же он, собственно, предал?

Почему это не напечатано черным по белому, ясными словами, как догмат веры?

И опять в ушах у него звучала маршевая музыка сегодняшнего утра. Он слышал топот колонн и незаметно наклонялся, чтобы твердо взглянуть в лица проходящих мимо солдат. Каждому по очереди. Поглубже заглянуть в глаза, направленные на него. В этих глазах сияла решимость. Решимость на что? Первая эскадрилья прошла, за ней — вторая. Зачем вторая эскадрилья? Зачем Хартенек? Зачем Бертрам? Солдаты, зачем?

Он видел маленький четырехугольник флага, полоскавшегося на северо-западном ветру. Вышитый черным кусочек шелка. О чем ты говоришь, полотнище флага? Зачем развеваешься на ветру? Какому делу я служу?